Морозовская стачка

— У меня в Зуеве объявились мастера. Не только профанам-любителям, но и профессорам в университетах этакий древний псалтырик всучат, что у тех руки от радости дрожат. А всей этой древности от роду не больше месяца.

И опять длинный, рысий, остановившийся взгляд.

Соболев присел, ухнул и так, присев, ухал с минуту: смеялся. Потом достал из кармана расшитый по краям жемчугами батистовый платок и высморкался.

— Давай-ка выпьем, брат, по поводу, — сказал Тимофей Саввич и нажал какую-то кнопочку.

Одна из книжных полок перевернулась, и замшелые бутылочки, непривычной старой формы, подбоченясь, рядком замерли перед отцами отечественной промышленности и торговли.

Василий Александрович уверенно протянул руку и взял одну из хоровода.

— Ну и глаз у тебя! — восхитился Тимофей Саввич. — Самую лучшую выбрал.

— Практика-с! — Василий Александрович снова присел, ухнул и пошел ухать, пока не притомился.

Сели возле стола, выпили. Пощелкали языками, помурлыкали, смакуя. И еще выпили.

Тут как-то разговор сам собой перешел на дело. На то они и праздники, чтоб дела делать.

— Идут слухи о серьезных разногласиях между петербургскими и московскими текстильными промышленниками, — напрямик спросил Соболев, — в чем суть?

— Производительность превысила требование рынка, — легко, беззаботно, словно его это и не касалось, ответил Морозов. — Петербургские фабриканты требуют запрещения ночных работ. Они считают, что находятся в неодинаковых с нами условиях. У нас, москвичей, работают дети, женщины, да плюс ночные смены. У них же ночных смен нет, но зато на их стороне опыт цивилизованных стран.

— Да ведь так оно и есть, — притворился простодушным Василий Александрович.

— Я тоже за прекращение ночных смен, — медленно, с расстановкой сказал Тимофей Саввич. — Прекращение ночных смен имеет смысл хотя бы потому, что за границей ночных смен действительно нет и качество их товара поэтому выше. Но для многих фабрик центрального промышленного округа воспрещение ночных работ означает лишить самой работы и средств к жизни половину рабочих. Тотчас ведь и цена на труд упадет.

— И, стало быть, безобразные российские бунты?

— Волнения.

Тимофей Саввич убрал-таки заветную бутылочку и налил из другой.

— Пиратское.

Соболев выпил, похвалил, но вернулся к разговору.

— Не замшеет ли наша промышленность, как эти превосходные бутылочки, которым старость не вредит?

— Ночные смены останутся надолго. В России стоимость оборудования, сырья, топлива гораздо выше, чем за границей. И это при значительно меньшем числе годовых рабочих дней, их у нас только двести пятьдесят. Да ведь нам приходится и жилье строить, и школы, и церкви. Все это удорожает производство. Если же запретить ночные смены только для женщин и подростков, то запрещение это останется на бумаге. Подобное запрещение равносильно уничтожению ночных работ вообще. На прядильных фабриках работают одни женщины и подростки.

— Так чем же кончится конфликт?

— Ничем. — Глаза Тимофея Саввича загорелись ярко и бесстыдно. — Бумагопрядильные и ткацкие фабрики дают в России среднюю прибыль, равную двенадцати процентам. А мои фабрики дают мне пятьдесят два и семь десятых процента. Так что, Василий Александрович, если желаете заняться текстилем, не прогадаете.

— Подумать надо, — сказал серьезно нижегородский купец, но вдруг пригнулся и заухал своим удивительным смехом. — Ты, Саввич, на прощанье из той налей, из первой.

В доме под золотой крышей гасили огни, но жизнь в нем не замирала, а словно бы только теперь и начиналась.

Как ночная черная птица, прилетел на темные окна большой, неслышный — мимо пройдет, только воздух и вздрогнет — старообрядческий архиерей Антоний.

Основатель дома Морозовых — Савва Васильевич — был старовером.

Лет 250 назад случился в православной русской церкви раскол.

Ученые богословы, исправляя ошибки переписчиков в старых церковных книгах, пришли к тому, что следует изменить некоторые обряды: креститься не двумя, а тремя перстами, петь в церкви позволялось на голоса, а не в унисон, были отвергнуты многие старые иконы, был принят не только восьмиконечный, с перекладиною крест, но и четырехконечный. Люди, державшиеся за обычаи предков, не приняли новшеств. Началась борьба, гонения, и при Петре многие староверы бежали в леса. А лесов хватало в те поры и под Москвою.

Жили староверы замкнуто. Вина не пили, не курили, носили бороды. На государственную службу не шли, вера запрещала, и потому был для смекалистых, умных людей один путь: в купцы.

Так получилось, что процентов на семьдесят московское купечество исповедовало старую веру. Кто не был старовером, чтоб не потерять кредит связи, спешил к старообрядцам переметнуться — выгодно. Даже Рябушинские, семейство страшно богатое, банкиры, перебравшись в древнюю столицу из Боровска, чтобы не быть белыми воронами, отреклись от государственного православия.

Морозовы сперва тишком жили, а нынче московской крыши над головой мало им, подавай им крышу золотую.