Морозовская стачка

Пока императрица делала Черевину выговор за опоздание и пока тот неловко оправдывался, граф Толстой с единственной якобы целью переменить тему, а на самом деле вполне намеренно и с озабоченностью доложил государю о том, что петербургские и московские текстильные фабриканты никак не могут договориться об общих мерах по борьбе с кризисом. Пока дела неплохи, но кризис и волнения всегда идут рука об руку. Все это естественно, противоестественно упрямство промышленных королей, из-за которого могут произойти серьезные беспорядки.

— О, это третье сословие, — встрепенулся великий князь Михаил Николаевич. — Российское, так сказать, купечество… Мне говорили, как у вас в Москве, дражайший князь Владимир Андреевич, — кивнул он в сторону Долгорукого, — у Яра загуляло шестеро купчишек. Погулявши в Яру, они полетели в Стрельню, освежиться. — Великий князь хохотнул. — И освежившись до полного изнеможения, знаете, кинулись составлять проекты. В Стрельне, говорят, устроен тропический сад, не так ли? И, видимо, под влиянием флоры и фауны наши герои придумали поохотиться на львов. И знаете, тотчас и поехали. Причем, один из них по дороге выпал из коляски, совершенно разбил лицо, но не заметил, и его товарищи этого не заметили… Очнулись же они, — Михаил Николаевич сделал долгую паузу, тонко улыбаясь и оглядывая за столом каждого, — в Орле, милостивые государи! Никто из них не мог понять, почему они очутились так далеко от стольного. И, как знать, нашелся ли бы у них хоть сколько-то вразумительный ответ, если бы они не наткнулись вдруг на план путешествия… Очень! Очень!

— Очень! — согласилась Мария Федоровна, которая уже спешила закончить завтрак.

Ей было теперь не до анекдотов и не до политики. Александр Александрович каким-то совершенно таинственным образом, не выходя из-за стола (а за столом почти не прикасаясь к спиртному), все-таки набрался. Было объявлено, что завтрак удался, и он действительно удался, если бы не это маленькое, но вполне загадочное происшествие.

III

Прошло три недели. И вот Александр Александрович стоял у высокого окна, перечеркнутого с внешней стороны толстыми железными прутьями. Не тюрьма, не крепость — загородный московский дворец Петра. Отсюда должно было начаться наиторжественнейшее историческое шествие царского поезда — въезд в древнюю столицу.

Окно, возле которого стаял теперь Александр III, по преданию, было любимым местом Наполеона. Бонапарт спасался в Петровском дворце от московских пожаров.

Эта историческая памятка покоробила Александра: не углядят ли остряки какой-либо параллели?

Все последние дни государь был молчалив, мягок и печален. Готовил себя к худшему.

Глядя из окна, как выстраивается его поезд, он испытывал легкое недомогание и столь же легкую злобу: когда же все это останется позади? Он был голоден. С утра у него не было во рту и маковой росинки. Если ранят, докторам будет легче.

Так он решил про себя.

Вдруг стекло, а потом и стены и пол словно бы вздрогнули, «Колокола, — догадался государь. — Первый удар от Ивана Великого, потом трижды в Успенском, потом звон у Симонова монастыря и, наконец, удары сорока сороков с семи холмов Москвы».

В комнату вошла сверкающая звездами свита.

— Ваше величество, пора.

Он кивнул. Отвернулся от окна и пошел. Твердо, весь в себе, окидывая взглядом собственно его величества конвой драгун, кавалергардов, но чуть запнулся у золотой кареты жены.

— Ах, скорее, скорее! — прошептала она одними губами, возбужденная и совершенно счастливая.

Тотчас высунулась румяная восьмилетняя Ксения Александровна. Пританцовывая, немножко кривляясь, тоже совершенно одуревшая от собственных нарядов, от нарядов матери, от всеобщего блеска. Он улыбнулся им.

Улыбнулся сыну Николаю, строго и чинно стоявшему возле своего пони. Сын просиял в ответ, и Александру впервые подумалось: «Как знать, может, все и обойдется».

Красная площадь, запруженная нарядным народом, была пересечена посыпанной песком дорогой, вдоль которой шпалерами стояли павловцы в остроконечных киверах.

Грохотали пушки. Под их пальбу поехали драгуны и казаки, пронося серебряный лес пик, поехали кавалергарды в блестящих касках и с серебряными орлами. Полыхнул алыми черкесками царский конвой, и теперь ехал он. Сам. На светлосером усталом, неторопливом коне. Этот конь — старый его боевой товарищ, прошел с ним всю турецкую кампанию.

За ним на пони серьезно семенил наследник. Потом золотым букетом, надушенная и нарумяненная, сверкающая и улыбающаяся, ввалилась на площадь свита. За свитою на шестерке белых коней в золотой карете следовала царица Мария Федоровна, а дочка ее, княжна Ксения, посылала обеими руками воздушные поцелуи, вышибая из преданных подданных слезу восторга и умиления.

Едва царь вступил на Красную площадь, пушки смолкли и грянул «Славу» в двенадцать тысяч голосов детский хор, управляемый ста пятьюдесятью регентами.