Морозовская стачка

— Да вот он.

Толпа расступилась, и Моисеенко увидел: у стены на снегу лежит человек. Голова в крови, одна рука на отлете, сломана.

Человек дышал.

— В больницу его надо. А ну, берись.

Подняли, но человек страшно застонал.

— Ноги у него перебиты.

Снова положили на снег. Петр Анисимыч подбежал к сторожевой будке, выхватил рогожку. Раненого положили на рогожку, понесли в больницу.

Фельдшер, сонный человек с толстыми веками, не разлепляя глаз по важности своей и по лености, уронил со слюнявых толстых губ одно только слово:

— Расписку.

— Какую тебе расписку? Человек при смерти.

— Расписку или уносите.

— Ах ты гадина! — гаркнул Моисеенко. — А ну принимай и лечи. Не то выволоку тебя отсюда и отделаю, как надо.

Веки у фельдшера вдруг взлетели, как бабочки с капусты, и на рабочих глянули выпученные синие преданные глаза.

— Да мы… не поняли-с. Мы его сразу… Подлечим-с… Семен! Васька!

Прибежали санитары. Унесли раненого.

— Так я пошел лечить-с, — доложил фельдшер, удаляясь важно, но торопливо.

III

Синие пронзительные сумерки, как ядовитые цветы, лезли из лоснящихся сугробов. И это были такие цветочки, которых не сорвешь.

Хоть в животе болезненно урчало, ноги подгибались — одиннадцать часов носят с одного конца Орехова на другой, — и хоть впору было бухнуться в снег и глаза закрыть, Петр Анисимыч приказал-таки себе сбегать еще на станцию.

На станции толпился народ, все больше чистые, мещане, — ожидали прибытия войска. В толпе говорили, что едет губернатор с полком, что губернатор стесняться не будет, живо уймет голодранцев. А «голодранцы», шнырявшие в толпе, покрывали эти разговорчики зловещим разбойным свистом.

«Как бы не разодрались», — подумал Петр Анисимыч, но у него были дела куда более важные, а потому, чтоб совсем не встать, как встает выбившаяся из сил лошадь, затрусил домой.

В каморку вошел, дверь за собой затворил и сел у порожка, в зипуне, в шапке, в валенках.

— Петя! — кинулась к нему Сазоновна, стащила шапку. А он улыбается. Сидит и улыбается во все свои щербины.

— Ох, Катя! Уморился, страсть! Да ничего со мной… Вот посижу.

— Черти! Эко загоняли мужика!

— Сам я себя, Катя, загонял… Собери поесть. Посижу вот и поем.

— Я водички принесу горячей, ноги попаришь.

— Ага! Ноги прямо уж не идут, хоть руками переставляй, а мне еще сегодня топать и топать… В Ликино пойду ночевать, войско ждут чистые-то.

— Я скоренько! — испуганно встрепенулась Сазоновна.

Он парил ноги, не снимая зипуна. Отошел маленько, разделся, умылся. Сел к столу. Поел щей, стал картошку от мундиров чистить. В коридоре шум. Пришли ото всех морозовских казарм спросить Анисимыча, как дальше быть.

С картофелиной в руках и вышел. Горячая. С руки на руку перекидывает.

— Вот что, братцы! Уже и сегодня мещане войско ждут. Не сегодня если, так завтра обязательно пригонят или солдат, или казаков. И тут нам надо ухо востро держать. Тут, это самое, промахнуться нам нельзя. И вот вам мой наказ, а вы ступайте по казармам и чтоб все наказ мой слушали ухом, а не брюхом… Надо сидеть смирно и никуда не выходить. Пресекайте всякое безобразие, чтоб себе на беду не дождаться от жандармов и казаков насилия. Молодежь пусть зря не болтается. Неслухов всем народом будем наказывать. Так и скажите. И все, братцы, будет хорошо. По-нашему будет, может, первый раз в жизни. То, что фабрики стоят, и нам убыток, и хозяину. Да ведь не наша вина, что работу мы бросили. Наш убыток — горькие копеечки, а хозяин многих тысяч недосчитается. Пусть у него и болит голова.

Поклонился людям Анисимыч, они в ответ загалдели благодарственно:

— Спасибо за науку.

— Бог тебе в помощь.

— Ты, Анисимыч, от жандармов-то схоронись. Без тебя-то мы как овцы.

— Э, неет! — засмеялся Анисимыч, помахивая остывшей картофелиной. — Я, каюсь, тоже овцами вас назвал, когда, это самое, все на фабрику пошли, а когда сообща сторожей гоняли да грабителей, вы были как истинные борцы.

Зайдя в каморку, Петр Анисимыч положил на стол так и не очищенную картошку и ничком бросился на кровать.

— Не ругайся, Сазоновна! Я всего-то на минутку — и пойду. Шубу мне достань и деньжонок.

Сазоновна принесла шубу и восемь рублей — весь их капитал. Петр Анисимыч деньги поделил поровну.

— Все, все возьми! Как знать, где тебе мыкаться придется! — заметалась Сазоновна.

Подумал, кивнул, взял шесть рублей.

Поцеловал Сазоновну.

— Луку не видно было? Домой, знать, ушел. Оно и к лучшему. Я завтра в Ликине отсижусь, а его пришлю. Его не знают. Кто бы меня ни спрашивал, говори — в Москве.

— Ах, Петя! — прижалась к нему Сазоновна, но не плакала. Знала, что от слез лихо ему.

Постояли обнявшись, поглядели в глаза друг другу, улыбнулись. А какие там улыбочки — сердца воют: сколько их, гончих-то, навострились за Анисимычем, одному губернатору известно.

…Самый длинный день в жизни Петра Анисимыча Моисеенко на том расставании с женой не закончился. Остановить фабрики Тимофея Саввича — полдела, дело — когда встанут все фабрики и в Орехове, и в Зуеве, чтоб ни один рабочий от общего дела не отстал — ни ткачи Викулы, ни ткачи Зимина.

В казарме Викулы Моисеенко ждали.