Морская раковина. Рассказы

— Святой Авель… Хор праведников… Святой Абрагам… Святые патриархи и пророки… Святой Сильвестр… Святые мученики… Святой Августин… Святые отцы и наставники… Святой Бенито… Святые монахи и отшельники… Святой Хуан… Святая Мария Магдалина… Святые девственницы и вдовы…

— Молитесь за него!.. Молитесь за него!.. Молитесь за него!..

Потом они вручали его душу господу богу:

— Выйди из него во имя ангелов и архангелов, во имя престола и высшей власти, во имя сил небесных, во имя херувимов и серафимов!..

Это была последняя молитва. Голоса умолкли.

Музыкантам стало страшно.

На пороге появилась нья Хуанита.

— Отошел! — сказала она.

Корнелио Пьедраита, сразу ставший беспомощным и маленьким, держался за ее юбку и плакал навзрыд…

— Папа!.. Папа!..

Все было кончено. Друзья умершего молчали.

И вновь потянулись томительные минуты. Казалось, что люди потеряли представление о времени.

И вдруг произошло то, чего никто не ждал. Кто-то из музыкантов — потом сказали, что это был Аланкай, — поднял свой инструмент. И он издал горестный, жалобный звук.

Остальные инстинктивно ответили…

Потекли тоскующие стоны рожка, тромбона, баса, трубы…

И через несколько минут уже звучала грустная, плачущая мелодия, мелодия санхуана… В нее вплетались отрывки похоронного марша, под который хоронили богатых, печальные народные напевы…

Люди оплакивали умершего друга, оплакивали его уход. Они плакали искренне и горько, с грубым простодушием, плакали голосом траурной музыки…

Но чего-то недоставало в волнующих звуках: гармония была неполной без аккомпанемента большого барабана, без звона тарелок.

Гармония была неполной…

И вдруг музыканты почувствовали, что барабан и тарелки присоединились к оркестру.

Все переглянулись.

Кто посмел нарушить молчание одетых в траур инструментов?!

«Бум!..»

Корнелио Пьедраита ритмично ударял деревянной палочкой по упругой коже барабана…

«Бум!..»

Наверху Ромуальдо Пита Сантос, не обращая внимания на покойника, занимался приготовлением пищи.

Он говорил пеону:

— Выбери-ка, Пинтадо, курочек пожирнее. Надо сварить бульон. Это самое лучшее кушанье в подобных случаях… Потом купи кофе у Лопеса… Да, и рома! Глоточек рома никогда не помешает.

Услышав музыку, доносившуюся с берега, он воскликнул:

— Эти парни переняли обычай горцев… Ну что ж… Пусть будет музыка… Но танцев я не допущу… Когда танцуют в присутствии покойника, это позор для дома…

Он обратился к женщине, раздувавшей большим веером огонь в очаге:

— Правда ведь, кума Инасита? Вы ведь хорошо разбираетесь в таких вещах.

Она с готовностью ответила:

— Совершенно верно, дон Пита.

…Внизу, у двери в столовую, женщины бормотали молитвы.

Музыка прекратилась.

Словно завершающий аккорд, прозвучал крик совы из гнезда под навесом крыши.

Услышав птицу, старый Мендоса сказал:

— У-у, проклятые! Это они накликали беду на моего кума Пьедраиту…

А совы все продолжали заунывно кричать и кружиться над домом. Он взглянул на них и добавил:

— Ишь кружатся… Я уж вижу, что им мало одного… Креститесь, друзья, чтобы беда не поразила кого-нибудь из нас… Будь они прокляты!

Все помрачнели, даже Насарио Монкада Вера, и осенили себя крестным знамением…

Запах какао

тпив глоток, посетитель брезгливо передернул лицом и тотчас сплюнул. На грязной скатерти расплылось большое свежее пятно.

К посетителю поспешила официантка, приветливая донельзя, — в руках щеточка.

— Слишком горячо для вас?

Посетитель буркнул обозленно:

— Горячо? Я вот сам сижу как на угольях.

И процедил сквозь зубы целый набор бранных слов.

— Такую пакость называют какао! А? Нельзя в рот взять.

Официантка смотрела на него молча, с опаской. Из-за буфетной стойки за ними наблюдала хозяйка.

— Ведь вокруг, куда ни глянь, — какао. Рощи-то совсем рядом, три часа — и там…

Последние слова звучали уже грустно, почти ласково…

Посетитель метнул быстрый взгляд на девушку.

А потом, сам не зная для чего, сказал ей:

— Я-то не здешний, понимаешь, не из Гуаякиля… Мы живем там, где настоящее какао… где рощи…

Помедлив, доверительно добавил:

— Сына больного привез сюда, понимаешь? Змея его укусила… Сегодня поместили в детскую больницу. Но ему не выжить. Я уж знаю… Видно, бог так захотел.

Девушка стояла тихо-тихо. Только перебирала складки передника.

Ей очень хотелось сказать: «Я и сама оттуда. Сама из тех краев…»

Ей бы тогда не сдержать улыбки. Но она промолчала. Она только подумала об этом. Подумала мельком. И все теребила беспокойными пальцами кружевные оборки передника.

В тишине раздался окрик хозяйки:

— Эй, Мария! Обслужи сеньора. Он заждался в кабинете.

Девушка знала: это ложь. Просто хозяйка велит поторапливаться. Не было ни кабинета, ни сеньора. Но было ничего, кроме этих четырех стен да четырех столиков под тусклым светом керосиновой лампы. И еще, за буфетной стойкой спали две женщины, притулившись друг к другу. Вот и все, что было.

Посетитель встал, собираясь уходить.

— Сколько с меня?

Служанка подошла к нему совсем близко. Так, что хозяйке не были видны ее беспокойные, непослушные руки.

— Да сколько же с меня?

— Нисколько… Ничего не надо.

— Как?

— Ничего не надо… совсем ничего… Вам ведь не понравилось какао!..