Морские были

Головнин собирался выехать в Петербург в начале декабря. В дом начальника порта, где он остановился, с "Дианы" были принесены все его вещи и среди них - японские "дневники". Рикорд с удивлением рассматривал эти разноцветные пряди ниток, с многочисленными узелками.

- Диковинный дневник, Василий Михайлович! Неужели вы сможете вот эти узелки читать?

- Без малейшей запинки! Даже с закрытыми глазами, только бы знал, какого цвета нить...

Осторожно разглаживая на ладони цветную прядь, Рикорд проговорил в раздумье:

- Но этот дневник рассказывает только вам... Важно, чтобы он стал понятен и мне, и другим... Вы должны всем рассказать о Японии, Василий Михайлович! Это будет открытием загадочной, запретной страны.

Головнин задумался:

- Я - не писатель... А впрочем, подумаю. Действительно, будет жаль, если забудется все виденное нами... Верно, Петя! Попробую. Приеду в Петербург и засяду за работу.

В дверь осторожно постучали, и на пороге появился Мур. Был он, как в прежнее время, до рейса в Японию, выбрит, причесан, припудрен, аккуратен, с заготовленной улыбкой. Только глаза почему-то немного косили, точно не хотели смотреть прямо, открыто.

- Извините, Василий Михайлович и Петр Иваныч, я... некстати?

- Почему же? Проходите, садитесь, затворник, - пригласил его Головнин.

- Я на минутку, Василий Михайлович. Мне уже значительно лучше...

Головнин рассматривал свой нитяный дневник. Сколько узелков было посвящено в нем Федору Муру! Вот узелок - предательство; второй - клевета, третий - притворство, ложь...

- Ну что же, это очень отрадно, - сказал Головнин, пытаясь угадать причину неожиданного визита. - Климат Камчатки здоровый, и вы, надеюсь, вскоре поправитесь.

- Но мне хотелось бы больше ходить. Просто ходить, без цели, скучно. Я хотел бы охотиться на птиц, здесь неподалеку, на берегу Авачинской губы...

- Вы хотите получить ружье? - спросил Головнин.

Мур улыбнулся:

- Так точно!..

Капитан помедлил и ответил мягко:

- Нет... Если бы вы были вполне здоровы... А вдруг на вас опять накинется ипохондрия? С оружием шутки коротки.

Мичман казался растерянным и огорченным.

- Какая там ипохондрия, Василий Михайлович?! То было в плену, а теперь мы дома! Вы можете дать мне в спутники солдата. Я не нарушу слова... Поверьте, я стал совсем другим...

- А здесь и правда чудесная охота, - заметил Рикорд. - Мур только закалится и отдохнет...

Мичман благодарно улыбнулся:

- Даю слово чести, Василий Михайлович, - в пути, на охоте, я буду послушен солдату, как вам!..

Головнин согласился.

- Я верю вашему слову чести.

Уже через несколько дней Головнин убедился, что его опасения были напрасны. Мур возвращался с охоты с богатой добычей и казался очень довольным. Однако он попрежнему избегал встреч с товарищами по плену и хозяйке приказывал никого к нему не пускать.

Однажды ранним утром, шагая по глубокому свежему снегу вдоль берега Авачинской губы, Мур обернулся и строго спросил солдата:

- А тебе, милейший, не надоело?

Солдат не понял.

- О чем изволите говорить?

- Да вот бродить за мной сторожевой собакой не надоело?

- Наше дело служба. Что начальство приказывает - исполняем...

Лицо мичмана перекосилось.

- Я - офицер и, значит, твое начальство. Приказываю марш домой... Обедать ступай.

Солдат растерялся: это приказание мичмана было неожиданным; завтракали они вместе какой-нибудь час назад, и дело туг было не в обеде. Видно, он чем-то не услужил сегодня капризному барчуку-офицеру.

Мур ждал, приподняв ружье. Вена на его лбу набрякла и посинела, пухлые губы дергались и дрожали.

- Что же ты стоишь! Ступай, говорю! Марш!..

Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчатскому селению, где они останавливались на ночлег.

Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках они бросились на лыжах к берегу Авачинской губы.

Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом, уткнувшись щекой в красный от крови снег. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. На краю обломленной ветки ели висело пальто.

В Петропавловске, в доме, где квартировал Мур, нашли записку: "Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел".

Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал:

"Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою"...

Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, а позже и плиту занесло песком. Память "черного сердца" никто не почтил слезой...

В июле 1814 года Головнин прибыл в Петербург. Прошло семь лет, как он покинул этот город, - город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота. Каков он теперь?