Краем глаза заметил, как он облегченно вздохнул, когда я выходил на улицу. Наверняка нарисует сейчас карикатуру на меня. Может быть, изобразит горящим на инквизиторском костре.
Рыбный рынок я учуял метров за пятьсот. Воняла не только тухлая рыба, но и полтора десятка человеческих голов, насаженных на шесты, вкопанные в землю рядом с церковью. Тучи мух ползали по гниющему мясу. Некоторые головы были обклеваны птицами до кости, а одна совсем свежая. Потускневшее лицо с закрытыми глазами казалось восковым. Позади этой головы на стене церкви был барельеф святого, у которого отбили голову, руки и верхнюю часть туловища. Так понимаю, испанцы наказывают тех, кто не хочет содержать их мошенников. Рядом со святым на стене церкви изображен корабль. Скорее всего, это храм святого Николая — покровителя моряков и рыбаков. У каждого святого своя специализация. Винсент заботится о торговцах вином, виноделах, виноградарях, потому что в его имени есть «вино». Иоанна сварили в кипятке, поэтому опекает изготовителей свечей, которые кипятят сало. Себастьяна расстреляли из лука, значит, является защитником ткачей, работавших толстыми спицами, похожими на стрелы, и торговцев металлическими изделиями, ведь наконечники были железными. Северин исцеляет лошадей, поэтому на дверях его церквей вешают подковы, чтобы конь не спотыкался. Петр обслуживает мясников, следовательно, стены украшают изображениями быков, которых лечат, прикладывая к телу раскаленное железо в форме ключей от рая, находящихся в распоряжении святого. Ключи изготовлены по описанию очевидца. Мне, правда, не совсем понятно, что это за рай, если закрыт на замок?! При прикосновения раскаленных райских атрибутов быки сразу исцеляются. По крайней мере, убегают быстро.
Возле церкви с деревянным шпилем толстый монах продавал индульгенции — листки бумаги разного размера с каким-то текстом. Они лежали в деревянной коробке с невысокими бортиками, которая висела на ремне, надетом на толстую и короткую красную шею. Низ коробки опирался на выступающий живот. Ряса у монаха была из черной тонкой шерстяной ткани, которая по карману только состоятельному человеку. За возможность носить такую стоит отрубать головы всяким кальвинистам, лютеранам, анабаптистам.
— Покупайте индульгенции, братья и сестры! Вы можете получить отпущение грехов на сто, двести, триста и даже тысячу лет! Прощение самых страшных грехов будет стоить вам всего тридцать флоринов! — рекламировал монах свой товар.
Сумма сделки с дьяволом осталась прежней, изменился только металл. Покупать клочки бумаги никто не спешил.
— Ваши деньги пойдут на помощь братьям-госпитальерам, изгнанным с Родоса неверными! — продолжил монах.
— А давно их изгнали с Родоса? — полюбопытствовал я.
— В тысяча пятьсот двадцать втором году от рождества Христова, — ответил он. Видимо, монаху надоело зазывать покупателей, захотелось поболтать, поэтому продолжил, мелко крестясь после каждой порции слов: — Восемь лет наши братья жили в Витербро, а потом император Карл Пятый — царство ему небесное! — подарил им остров Мальту. Вот уже тридцать семь лет братья-госпитальеры обустраиваются на этом безжизненном острове. Каждый христианин обязан помочь им! — пламенно произнес монах и ожидающе посмотрел на меня.
Я не считал остров Мальта безжизненным, но дал монаху патард за полезную информацию. Благодаря ей, я придумал себе новую легенду. Теперь буду внуком родосского помещика, сбежавшего в Италию от неверных.
— Вот тебе индульгенция с прощением грехов на десять лет, — предложил мне монах клочок исписанной бумаги.
— Оставь себе. Я перебил столько неверных, что могу грешить всю оставшуюся жизнь, — отказался я и пошел к рыбным рядам.
— Бог тебе навстречу! — вдогонку пожелал монах.
На шести рядах каменных прилавков была разложена самая разная рыба, морская и речная, раки, моллюски. Рыба была свежая, соленая, копченая, вяленая. Между рядами ходили многочисленные покупатели, в основном женщины с плетеными корзинами. Торг шел спокойно. Складывалось впечатление, что торговцы и покупатели первым делом боялись обидеть друг друга, а не продать подороже и купить подешевле. В прошлую эпоху в других странах голландцев считали — и по делу — алчными жуликами. Говорили, где пройдет голландец, там травинки не найдешь. У себя дома они оставались такими же алчными, но жульничали как можно тише.