Морские нищие

Генрих не узнал Нидерландов, не нашел следов ни дяди, ни Микэля, не нашел никого из знакомых. Кто бежал за границу, кто был казнен, кто, потеряв имущество и кров, скитался без пристанища и работы по разоренной вконец стране или ушел в море и леса… Многолюдные города замерли. Не раздавалось больше веселых окриков и песен голландских и зеландских матросов. Всюду горланили лишь наемные войска Альбы. Его гарнизоны занимали все главные города.

Лембр сказал правду: по стране раздавался сплошной похоронный звон. Не было почти ни одного дома, где не оплакивали бы чью-нибудь насильственную смерть. Нидерланды находились на военном положении; все население жило под страхом смерти.

Генрих серьезно рисковал, задерживаясь в Провинциях. Страна кишела испанскими лазутчиками. Его могли выдать каждый день. Для безопасности он надел крестьянскую куртку и надвинул на глаза старую, порыжелую шляпу.

В богатом, шумном когда-то Мидделбурге стояла тишина, точно в глухой деревушке. На окраине города, где жил трудовой, хлопотливый народ, было пусто. Осенний дождь стекал по доскам забитых окон в покинутых хозяевами домах, по обрушившимся заборам, хлестал по разбитой черепице крыш, заливал заброшенные гряды огородов. Из развалившегося сарая угрюмо выползала порой тощая собака, но, поджав хвост, снова испуганно пряталась в груду обломков и тряпья. Редко-редко можно было встретить нахохлившегося под ливнем петуха. В центре города было не веселее. Нижний этаж нарядной ратуши с высокими стрельчатыми дверьми служил конюшней для испанской кавалерии.

Зато на паперти соседнего собора было людно. Под особым навесом, возле жаровни с горячими углями, неплохо устроилось трое монахов, продававших индульгенции. Прихожане покорно мокли под дождем, не осмеливаясь миновать их палатку.

Грузный монах в подбитой мехом сутане гнусаво тянул:

Придите, грешные, придите,
Себе прощение купите!
Кто нам заплатит малый грош,
Тот в рай Господень будет вхож.

Второй монах подхватывал октавой выше:

К вам папа длани простирает,
И слезы скорби утирает.
Придите, смертные, придите.
Блаженство райское купите.

Генрих пробрался ближе.

Тому, кто здесь не поскупится,
У Бога всякий грех простится.
Спешите, грешные, спешите,
Нам лепту с верою вручите!

Покупатели спрашивали робко цену, отсчитывали деньги, советовались друг с другом.

Один из монахов, расхваливая свой товар, объявлял во всеуслышание:

— Дети мои, вы можете спасти от вечных загробных мук не только себя, детей, родителей, сестер, братьев, жен, мужей, но даже и умерших много лет назад… По милости святейшего отца во Христе и Господе, божьим промыслом папы Пия Пятого, скорбящего ныне о грехах ваших, у нас имеются разрешительные грамоты.

Генрих задержался и стал слушать.

— «Отпущение греха и освобождение от какого бы то ни было преследования за кражу, за грабеж или поджог, — читал по бумаге монах, — стоит сто тридцать один ливр семь су. Отпущение простого убийства, учиненного над мирянином, стоит пятнадцать ливров четыре су и три денье. Если убийца убил нескольких человек в один день, пеня не повышается. Муж, который жестоко изобьет жену, вносит три ливра четыре су; если он жену убьет, он заплатит восемнадцать ливров пятнадцать су. Те, кто задушит ребенка своего, платят семнадцать ливров четырнадцать су».

Список был подробный, предусматривающий всякого рода преступления.

Листки с отпечатанным текстом индульгенций продавались и за крузаты и за дукатоны, за английские соверены и за половину парижского ливра, за семь флоринов, за дукат и дороже, смотря по величине греха и по количеству лет прощения. Индульгенции были единственным товаром, не обложенным Альбой налогом.

— «За контрабанду и обман государственной казны платят восемьдесят семь ливров три денье. За измену клятве…»

Генрих быстро зашагал дальше. Он вошел в первый попавшийся за углом кабачок, спросил поесть и сел у самого входа.

Он не узнавал веселых кабачков родины. Столы были свободны. Только за одним вместо обычного смеха матросов и рыбаков слышались гогот и брань группы испанских солдат. Бледный, испуганный хозяин, точно из-под палки, подавал им кружки с пивом. А ведь раньше, румяный, с хитроватой широкой улыбкой, он, наверно, приветливо угощал завсегдатаев своего кабачка прославленным исстари фламандским напитком. И пиво показалось Генриху не прежним. Где его аппетитная искрящаяся пена?..

В кабачке все было тускло, будто увяло. И скрипка с флейтой доморощенного оркестра уныло висели, забытые на закопченной стене.

Солдаты бесцеремонно стучали по скамейке кулаками и ругали кабатчика на непонятном ему языке:

— Эй ты, фламандская свиная рожа!.. Чего подаешь кружки — выкатывай бочонок!