Морское кладбище

Он поздоровался с Юханом Григом, давним Вериным издателем и членом правления САГА, бледным, измученным, что неудивительно: ему же диагностировали недостаточность надпочечников. Когда-то Юхан был другом и собутыльником, но ведь все дружбы со временем становятся лишь блеклой тенью того, чем были когда-то, разве не так?

Неподалеку сидели за столиком старые политики. Улав всю жизнь был социал-демократом. Нет, он не симпатизировал Рабочей партии в целом. Мечты о золотом времени и поворот к гимназической сентиментальщине не вызывали у него уважения. Но тем важнее бывали встречи с кем-нибудь из по-настоящему ответственных взрослых в доме на площади Янгсторг[28]. А какие еще у него были возможности? И были ли, собственно говоря? Правые? Ну уж нет, хозяев вилл и злобных мелкотравчатых коммерсантов он презирал, пожалуй, почти так же, как мелкие партии, принимать их всерьез никак нельзя.

Но где Ханс? Улав прошел по залу дальше, мимо эркера и музыкального салона, и вдруг сбоку послышался женский голос с северонорвежским выговором:

– Фалк. Не могу не сказать, что я восхищаюсь вами.

Комплимент незамедлительно поднял ему настроение. Он повернулся и шагнул навстречу говорившей.

– Приятно слышать, тем более в такой день, как этот.

Перед ним стояла элегантная женщина лет семидесяти – короткая стрижка, ожерелье поверх черной водолазки, на лице выражение скорби.

– Соболезную, Улав Фалк, глубоко соболезную, и вы, конечно, сделали очень много…

Он изумленно воззрился на нее.

– …но, чтобы не усугублять возникшую неловкость, скажу прямо: мои слова относились к Хансу Фалку.

Только теперь Улав заметил Ханса, который стоял за колонной, в нескольких метрах от них. Пружинистым шагом тот подошел к женщине, чуткими руками мягко взял за плечи, наклонился поближе, глядя на нее этаким целительским взглядом. Видимо, личных границ для него не существовало.

– Большое спасибо за добрые слова. Я слышал лофотенский диалект?

– Точнее, москенесский. – Она зарделась.

– Люблю северян! – воскликнул Ханс и развел руками, народ аж попятился. – В своих разъездах я часто думал о том, как сильно радушие и житейская мудрость Северной Норвегии напоминают Ближний Восток. Вы, слава богу, не чета южанам.

– Я знаю, что когда-то, еще интерном, вы работали во Флакстаде. Мой отец тоже был врачом и знал Веру Линн.

– Мы говорим о само?м докторе Шульце?

Улав забеспокоился, как всегда, когда окружающие оказывались более осведомленными, чем он. Доктор Шульц, мама порой говорила о нем, до того как начались сложности.

– Это мой отец.

– Мир его праху, – сказал Ханс. – Легендарный врач, радикал, гуманист, посвятивший свою жизнь улучшению жизни простых людей еще до создания государства всеобщего благоденствия и благосостояния. В семидесятые годы доктор Шульц был образцом для меня и для всех радикальных врачей, увлеченных решением социальных проблем.

Женщина явно расчувствовалась, тогда как Улав пытался скрыть недовольство. Все чаще его спрашивали, в родстве ли он с Хансом Фалком. А ведь в свое время все обстояло ровно наоборот. Ханс вечно паясничал, сын судовладельца, он объявил себя пролетарием, ходил в шмотках работяги и кадрил женщин. Паяцем он, по мнению Улава, оставался по сей день, однако в последние годы стал чем-то вроде народного героя, поскольку работал врачом в горячих точках планеты. Ханс первым из западноевропейцев поведал миру о злодеяниях ИГ в горах Синджара. Он эмоционально рассказывал, что резня ужасно его потрясла, но Улав не сомневался, что в первую очередь Ханс наслаждался всеобщим вниманием.

Улав любил подчеркнуть, что эмпатия Ханса Фалка к несчастным всего мира обратно пропорциональна его вниманию к родным и близким разных поколений, разбросанным по всей стране.

– Знаете, – продолжала женщина, по-прежнему повернувшись к Хансу, – вы правильно поступили, когда отказались от ордена Святого Улава.

– Само собой, мы, социалисты, по традиции отказываемся от буржуазных орденов. Отличный принцип.

Ханс отказался от ордена Святого Улава?

Сам Улав досадовал, что медалью «За гражданскую доблесть» – наградой действительно высокого ранга – больше не награждают.

– Нельзя выпендриться сильнее, чем отказаться от Святого Улава, – отпарировал Улав, но его реплика осталась без ответа. – Зато ты ведь принял почетное курдское гражданство?

– И ливанский орден Кедра. – Ханс подмигнул женщине.

Она что-то шепнула ему на ухо, вежливо кивнула Улаву и исчезла.

– Мои сыновья не смогли сегодня приехать, но все шлют свои соболезнования, – сказал Ханс, когда они остались одни.

– Можно тебя на два слова. – Улав прошел с Хансом в ведущий на кухню коридор, где стояли французские сетчатые шкафы с японским фарфором.