Морское кладбище

Если он до сих пор имел известное превосходство над Хансом, то причиной тому являлась как раз имущественная ситуация. Что ж, Ханс, конечно, пользовался успехом у дам (пусть даже с годами его романы набирали мелодраматизма, поскольку он старел) и обладал определенным гуманитарным капиталом, однако его ветвь семьи обнищала. Решением суда по имущественному разделу его отец, Пер Фалк, в свое время потерял все, но в рамках Вериной доли Улав получил в том числе и роскошную старую фамильную усадьбу на Хорднесе и сдал ее бергенцам в аренду за гроши, ниже рыночной стоимости, а вдобавок предоставил им место в правлении фонда и символический пай в акциях группы САГА. Ведь лучше держать их подле себя. Понятно, это довершило унижение, а со временем Хансу пришлось кормить на проценты от САГА столько ртов, что прок, по сути, был невелик.

– Надо поговорить о наследстве, – сказал Улав.

– Совершенно с тобой согласен.

Улав прислонился к стене, пристально посмотрел на родственника:

– Я-то думал, вы, коммунисты, вообще против института наследования, как такового.

– Чего ты хочешь, Улав? – спросил Ханс.

– Вероятно, ты в курсе, что завещания после смерти матери не найдено, – сказал Улав. – Нам известно, что она забрала его у судьи в тот день, когда покончила с собой. А поскольку в ее вещах здесь, в Редерхёугене, мы ничего не нашли, все указывает на то, что она его уничтожила. Так что, вероятно, по закону о наследовании имущество отойдет ближайшему живому наследнику.

– Не знаю, много ли ты контактировал в последние годы со своей матерью, – сказал Ханс. – Но если бы ты с ней разговаривал, то знал бы, что у нас с Верой были близкие отношения, которые начались еще в семидесятом, когда она всю зиму работала в Бергене над своей книгой.

– А если бы ты знал ее по-настоящему, то понимал бы, что ее собственные похороны не место для подобных инсинуаций, – отозвался Улав.

– Твоя мать всегда отдавала предпочтение правде. Именно это я ценил в ней больше всего. Вообще-то она недавно, за два дня до смерти, звонила мне и сказала, что хочет поговорить со мной наедине, как раз о наследстве. – Кривая усмешка появилась на загорелом морщинистом лице Ханса. – Конечно, Вера могла передумать и забраковать завещание. Однако возможен и другой вариант: именно вы здесь, в Редерхёугене, имели веские причины желать, чтобы ее последняя воля никогда не вышла на свет. И избавились от документа, который, весьма вероятно, приведет к тому, что вы лишитесь имущества и вам придется делиться ценностями с другими.

Сквозь приоткрытые двери комнат Улав слышал гул голосов. Ханс подошел вплотную к нему, накрыл его руки своими. Ладони у него и впрямь были теплые, как говорил народ.

Ханс повернулся и пошел прочь. Улав заметил, что он исчез в толпе легким шагом. А сам он чувствовал себя просто стариком.

Глава 10. Кто мы?

Кто мы? – начала Саша.

Она обвела взглядом общество, собравшееся на поминках, сначала тех, что сидели за накрытыми круглыми столами в каминной, затем всех, кто разместился на диванах в эркере с видом на фьорд.

– Кто мы? – повторила она. – Кто мы как отдельные люди и как народ? Я много размышляла об этом после смерти бабушки. Ведь вопрос экзистенциальный и лежит в основе всех остальных. Кто была Вера?

Нетерпеливые ускользающие взгляды слушателей тотчас замерли, как она и рассчитывала. Саша посмотрела на отца. Он мог начать именно так. Она вполне сознательно выбрала такое начало, ведь произносить речи ее научил отец. Он и Вера.

– Слово Норвегия происходит от norvegr, что означает «путь на север». Такой вот путь на север проходит морем вдоль нашего протяженного побережья. Кто мы? Закаленный народ из краев, где природа скудна, где наши предки жили тем, что могло им дать побережье. Сотнями лет странствующие торговцы и капитаны ектов[29] вели товарообмен на этом северном пути. Бабушкин путь из бедности, в какой она выросла, к привилегиям семьи, частью которой она стала, это рассказ о Норвегии минувших веков. И северный фарватер играет в рассказе о Вере решающую роль. По нему она в юности отправилась на юг.

Саша сделала новую паузу.

– Кто была Вера? Бабушка нечасто говорила о себе, люди ее поколения вообще предпочитали об этом молчать. Не раз, когда я сидела и размышляла над этой поминальной речью, я думала: что же я не расспросила бабушку о ее родных местах? Не расспросила как следует об отце, русском поморе, которого она никогда не видела, о матери, которая в одиночку растила ее на Лофотенах в двадцатые-тридцатые годы. Но, наверно, так происходит со всеми нами. Идем по жизни как сомнамбулы и слишком поздно понимаем, что? потеряли.

Она отпила глоток вина.