Моруроа, любовь моя

Все это было им приятно, однако они — подумать только! — в отличие от тех, кто поколением раньше воевал за Францию на фронтах первой мировой войны, отнюдь не довольствовались красивыми церемониями. Им бы по разработанному сценарию смирнехонько вернуться к своим хижинам, банановым плантациям и рыболовным снастям, они же задумались: неужели это вся награда за то, что они рисковали жизнью во имя демократии и мира? Почему бы, скажем, тем, кто оставался на Таити и наслаждался жизнью, немного не потесниться и не освободить местечко для участников войны? Увы, куда бы они ни обращались, всюду за конторками и прилавками сидели французы и китайцы, которые недоуменно качали головой. Некоторые более активные ветераны с горечью заявляли, что во Франции и чувство благодарности выражалось более щедро, и само общество устроено куда более демократически. Однако де Голля никто не порицал по той простой причине, что в январе 1946 года он оставил пост премьер-министра.

Единственным человеком на Таити, кто с первой минуты активно поддерживал ветеранов войны, был Пуванаа; кстати, его сыну Марселю досталось больше всех наград и ран. Уже несколько лет вокруг Пуванаа группировались пять-шесть молодых соотечественников, причем кое-кто их них намного превосходил его самого и знаниями, и опытом. Наиболее ретивым и смекалистым был 26-летний типографский работник с чудовищным неполинезийским именем Жан-Батист Серан-Жерюзалеми. Ни Жан-Батист, ни кто-либо другой не знал толком, откуда был родом его давно умерший предок, да никого это особенно и не занимало. По местным понятиям, Се-ран, как его называли для краткости, был метисом, принадлежащим одновременно к миру французской и полинезийской культуры. Отсюда умение, коего был совершенно лишен Пуванаа: Серан мог правильно толковать все маловразумительные тексты и постановления, в которых Пуванаа частенько запутывался. Не менее важно и то, что он был искусным организатором и вскоре учредил комитет действия, объединивший наиболее видных представителей ветеранов.

Однако самую большую услугу оказал Пуванаа не его соратник, а второй после губернатора высокопоставленный чиновник, генеральный секретарь колонии; разумеется, услуга эта была невольной. Всю войну он играл роль, так сказать, вице-губернатора, и в мае 1947 года его поощрили переводом в другую, более крупную колонию. Но сперва ему полагался заслуженный отпуск во Франции, куда он и отправился — почему-то через Америку. Супруга генерального секретаря гордо объясняла всем желающим, что он хочет купить роскошную американскую автомашину и дорогую шубу. Слух об этих экстравагантных планах быстро разошелся по жадному до сплетен Папеэте, и, конечно же, все вознегодовали. Генеральный секретарь одновременно возглавлял департамент, ведающий контролем над валютой, и первоочередной задачей этого департамента было пресекать спекуляцию долларами на черном рынке. Возникал правомерный вопрос: откуда у него доллары, необходимые для столь дорогих покупок? Уж не наложил ли он на них лапу в нарушение действующих постановлений? Или, может быть, попросту купил их на черном рынке? Делегация пуванистов и ветеранов потребовала объяснений у губернатора; тот ответил уклончиво. Однако после большого митинга в Папеэте, где Пуванаа был главным оратором, губернатор сдался и приказал генеральному секретарю возвращаться на родину другим путем.

Случилось так, что всего через несколько недель на Гаити из Парижа прибыл Лассаль-Сере, инспектор из министерства колоний. Нелепый инцидент привел его в неменьшее негодование, чем пуванистов и ветеранов, однако по совсем другой причине. Лассаль-Сере считал, что губернатор чересчур уступчиво и мягко вел себя в отношении Пуванаа. Если не проучить хорошенько этих таитянских дебоширов, так скоро от правопорядка ничего не останется. Инспектору не понадобилось долго ждать повода показать, как именно следует действовать. В конце июня 1947 года пассажирский пароход из Марселя доставил трех новых чиновников, командированных на рядовые должности в таитянской администрации, которые ветераны по праву желали бы занять сами. На пристани собралась на митинг огромная толпа. Выслушав речи Пуванаа, Серана и нескольких ветеранов, две тысячи человек образовали сплошную стену, не давая пассажирам сойти на берег.

От имени губернатора Лассаль-Сере объявил чрезвычайное положение (!) и приказал среди ночи арестовать всех выступавших на митинге ораторов по обвинению в «заговоре против безопасности государства», за что они могли быть приговорены к двадцати годам каторги. Сбор улик затянулся; тем временем «заговорщики» страдали от жары и грязи в старой каменной тюрьме, где температура редко опускалась ниже 30 градусов. Не дождавшись, когда судьи наконец доведут до конца свое разбирательство, Лассаль-Сере неосмотрительно проследовал в другую колонию. Без него судьи собрались с духом и организовали процесс, который кончился тем, что измученных пятимесячным заключением «изменников» оправдали за неимением улик.