Мощи

Тишина в скиту старческом, — посреди церковь старая в два этажа без звонницы, ни колокол не зазвонит, ни било не загремит к полунощнице, — в стороне скит в лесу старом. Схимников монастырь не держал и каждому вход вольный: и женщине и мужчине, — после ранней калитка открыта сбоку, ворота круглый год на запоре, кроме пасхальных дней. А лес кругом темный, запущенный, не продерешься в нем, — зимою следы волчьи вокруг скита, а по ночам заунывный вой голодный. Зимою только служба в церкви скитской, а летом старцы в обитель ходят. От келии к келии мостки сосновые, а зимою тропинки прочищены — коридоры белые, а кругом сосны темные в шапках собольих стоят сумрачно. В Бело-Бережской пустыни и летом песок, как снег, и зимой снег рыхлый. Зарозовеет поутру серебро снежное и потянутся черными пятнами старцы мантейные в церковь к службе и опять пустынно… Точно воронье на снегу перед метелью — посидит на поляне, покружится и взмахнет снова к лесу стаей.

С трапезы приносили обед послушники старцам и зимой и летом. Келии весь год в кружеве, — около каждой палисадник засажен кустарником, подле окон яблони — весною прозрачное кружево яблонь белых, летом — все в разной зелени, осенью — золото кружевное, а зимой — иней узор вышьет. И круглый год прохлада в кельях. Каждая келья с крылечком, на крыльце скамьи и зеленый навес из хмеля, из винограда дикого, заплетенного по решетке палисадника доверху — сводчатый путь старцу.

Летом с утра богомольцы в скиту толкутся. А переселили Акакия с пустыньки — подле келии на траве дожидаются, пока благословить не выйдет, не облегчит душу странствующую. На пустыньке с народом сидел Акакий, беседовал, а в скиту не выходил почти. Выйдет задумчивый в скуфейке черной, благословит, посмотрит, вздохнет и уйдет обратно. Бабы к нему, старухи с вопросами о судьбе житейской, а он:

— Мир во зле ходит, искушает нас господь испытаниями, а мы, маловерные, усумнилися, от малодушия нашего и напасти на нас нисходят.

Только начнет, Васенька выскочит следом и завопит неистово:

— Дьявола изгоните смердящего, веничком его, веничком, везде обретает себе жилище… Содом и Гоморр устрояет в людях…

Замахает на него руками старец:

— Что ты, Васенька, что ты, иди, милый, иди…

Из-за Васеньки и старец с богомольцами не беседовал, боялся, что скажет блаженный лишнее. Первые дни не отходил от него, из келии не выпускал, а потом привык — умел его успокоить, обласкать словом тихим. Старец сядет на крыльцо вечером, когда скит закроют и Васенька у ног его на полу, — длинные руки как плети у него повиснут на коленях с крючковатыми пальцами скрюченными, голова в плечи уйдет сутулые, одни вихры треплются — сидит, раскачивается, блуждают глаза дико. Бурчит старцу об искушении дьявольском.

— В каждой бес блудный так и ерзает, так и ерзает и хвостиком, старче, помахивает, выглянет из-под ней, из-под юбки, вильнет хвостом, ухмыльнется, подмигнет глазком — вот он, мол, я, опять, старче, выглянет, до тех пор и хвостом виляет и ухмыляется, пока не поймаешь его, — визжит смрадник, — тут-то его веничком, старче, веничком…

Молчит старец, слушает, пока не замолчит Васенька, а потом, точно про себя, вполголоса:

— Мучается человек, Васенька, от мучений и грешит он, и не бес, а душа мечется, запутается она и нет ей выхода и в омут бросается от самой себя, чтоб себя не чувствовать, и не грех, а мучается человек, а греха нет, Васенька, на земле — по образу и по подобию своему сотворил господь человека, а в подобии божьем нет греха, не может быть, а ты говоришь — бес в нем, да разве начало бесовское во вседержителе может быть, — кощунствуешь, Васенька, ты против прообраза всемогущего. Ты загляни в душу каждому, прикоснись к ней ласково — сад зацветет лазоревый, осиянный радостью, — а ты говоришь — бес смердящий…

Насупится блаженный, опустит голову — слушает и не может понять: — почему в человеке видит старец свет горний. Замолчит старец — забурчит Васенька:

— Старче, ты мудрый, скажи мне грешному, почему же господа нашего искушал дьявол земными царствами, — сам дьявол, старче…

— Не уразумел ты, милый, слов человеческих, — на земле спаситель носил естество человеческое, и если в человеке единая капля от духа всевышнего от мучений мечется, так какою же она должна была быть в спасителе, мучиться, — а ты мыслишь смертное… отступаешься от истины…

И каждый вечер кончал одним и тем же Васенька:

— А я думал, старче, меня бес мучает полуденный в образе жены грешницы.

— Не вместил ты себе, милый, отречения от земной жизни и мучаешься, болящий ты, немощный — не смирил от юности своея плоть бренную, против естества восстал, яко Онан праотец, на мучения обрек себя, — могий вместите да вместит, а ты не вместил отречения от жития бренного…

Засмеется блаженный под конец дребезжащим голосом:

— И Николушка не вместил, говорил ему — Феничку изгони веничком, веничком..

По утрам Васенька снова стал проситься у старца побродить в лесу. Отпускал Акакий его.

— Один только ходи, от мирян удаляйся, чтоб не мучалась душа твоя, милый.

Уйдет за скит блаженный и бродит по лесу.