Мощи

И обида и страх потерять навсегда Николку еще сильнее сжимали слезами горло. Звала его с отчаянием и с болью, готова была на все, лишь бы не потерять, не остаться одной. Теперь еще страшней стало… Тогда в монастыре была, не одна, с подругою, а здесь лес темный, в зимние ночи вой волчиный. Тогда не знала, что задушили ее новорожденного, доверилась и поверила, что родился мертвый, — через год только узнала, что живой был, а теперь, когда вспомнила прошлое, знала, что у самой сил не хватит прикончить с ним, с невинным и еще страшней стало, когда представила, что не одна пойдет по дорогам из села в село, а с младенцем, и не послушание нести, а побираться Христовым именем. Досадовала, что не согласилась сразу, когда поняла по голосу, чего от нее хотел Николка. Еще сильней плакала, когда вспоминала, как звала вернуться. Прижала к груди маленького и почувствовала, как цапает, ищет сосок и плачет. Отстегнула ему и когда зачмокал сладко — успокаиваться начала.

К мельнице подходил — робеть начал, точно как в первый раз, когда с Феничкой встретился. Зашел к мельнику, выпил квасу, расспросил по хозяйству, кусок черного хлеба посоленного взял и пошел к озеру. Сел на край лодки и, поглядывая на тропинку, жевал медленно.

Лес был в глуби лиловатый, темный — не заметил, как подошла к берегу в светло-лиловом платье.

Взглянул, отшатнулся даже.

— Долго ждали меня, отец Гервасий?..

— Я по хозяйству тут был…

Сам за веслами сходил, оттолкнул пошатывающуюся лодку, вскочил на ходу и старался поскорее от берега уйти на широкую гладь озера. Казалось, что кто-то из лесу на него смотрит. На лбу из-под скуфейки выступал пот каплями… И опять, как и Феничке, ловил веслами лилии на длинных зеленых стеблях, собирал в букет и клал у ног Костицыной и жадно взглядывал на ее чулки прозрачные.

Гукала выпь, из осоки поднимались утки, крякая, на высоком пне, среди озера, рядом с небольшой елочкой важно стояла цапля, и об нос лодки равнодушно вода хлюпала.

Говорить не решался, все время рвал лилии.

Костицына расспрашивала, как и все, отчего в монастырь ушел, давно ли и не тянет ли в мир обратно.

Односложно отвечал, но потом говорить начал. И, когда взглядывал на нее, мелькала мысль о Борисе, Михаилову рассказу верилось.

И опять увел лодку в лесную речку, и около той же сосны поваленной причалил, и, как когда-то Феничку, повел по стволу обомшавевшему за руку, — руку сжимал крепко, настойчиво.

На мох сели… Тяжело дышал, все тело тянулось к женщине… Чувствовала, понимала взгляды и хотелось подразнить игумена…

— Какой вы красивый, отец Гервасий… влюбиться можно…

— Правда?

— А я нравлюсь вам?..

— Очень…

— Только вот вашего Бориса не могу влюбить в себя… Отпустите его из монастыря, — отпустите.

Сорвалось от досады и ревности глухо:

— Выгоню его… Епитимью наложу…

— За что?.. За что бедного мальчика мучить?..

— Я все знаю, все!.. Задушить вас хотел…

— Неправда. Кто вам сказал? Кто видел?..

— Послушник.

— Подглядывал?.. Да? Подглядывал?.. Как это гадко, господи, и вы можете верить, доносам верить, — неправда, неправда… Это я, я его спасти, соблазнить хотела… Только посмейте выгнать! Я не побоюсь покаяться ради него епископу…

Вспоминая, что от нее зависит много, быть может, даже через нее придется просить о мощах, замолчал угрюмо.

— Ну, дайте мне слово, что не тронете этого мальчика…

— Простите, Вера Алексеевна, — не выдержал, — я не трону его, ради вас, — даю слово.

— Вот видите, я знала, что вы добрый… Но зачем же его ревновать ко мне? Сознайтесь, что ревнуете… К женщине ревновать нельзя, женщине все можно, а вы и не знаете этого?..

Придвинулся к ней и стал говорить о себе, о том, как в монастыре мучается от соблазна, поймал руки ее и стал к себе тянуть. Вырвала их со смехом…

— Зачем вы волнуетесь так… Подождите, я их сама положу к вам.

Положила на плечи и, приблизив к нему лицо, спросила:

— Вы обещали мне рассказать о Борисе, помните… Ну, я жду?

Вздрогнул опять, метнул глазами зло.

— Расскажите сперва… Только правду… Ну, а потом… Не моргая, в глаза ему заглянула так, что у него кровь к голове бросилась…

— Невеста была… Умерла… Потом убежал от женщины. Говорил тяжело, дышал полуоткрытым ртом, еле выговаривал и весь тянулся к ней и не выдержал — схватил за плечи, стал наваливаться.

Билась под ним, кусала руки и вскрикивала:

— Что вы… Не смейте… Слышите. Я пошутила… Слышите…

Молча хотел осилить.

В кустах зашумело, затрещали ветки и закричал кто-то:

— Николушка, ты и Феничку тут-то?

Озверевший вскочил и, дико смотря в лес, кричал, хрипя и надрываясь:

— Васька… Васька… Васька…

Захрустели сухие ветки от убегающих шагов и еще раз послышалось:

— Феничку изгони веничком, веничком, веничком…

И тоже испуганно:

— Кто это, кто?..

— Юродивый… Васька… Васенька…

— Как же он, — видел?..

— Везде шатается. Запру…

Упавшим голосом умолял простить, не говорить никому, пожалеть его жизнь. Говорил, что для инока соблазн женщина и устоять против нее не хватает сил, потому что дьявол сильнее плоти.

Рассмеялась, вспомнила о Борисе и защищать его начала:

— Теперь вы верите, что я виновата, а не Борис? Мне и вас соблазнить хотелось.