Мощи

Гервасием назвал, а Николаем, подумал, что если б не Васька, может быть, и забыл бы про все, а блаженный испортил все, а в то же время боялся, что про Гракину все знает, знает, что и в монастырь был с треногами приведен и как из дома его инженер выгнал. Зло кусал губы, из угла в угол ходил ожидая. Хотелось унизить его, наказать, в подвал заточить на покаяние и в то же время боялся, что передаст Костицыной и расскажет все и не только мощей не видать и не открыть ему, Предтечину, а еще самого ушлют куда-нибудь. Одно только думал, что уедут из монастыря гости, тогда возьмет свое, выместит на нем прошлое. Свое послушание вспоминал у Ипатия и думал, — пускай подышит чуточку, а его не то, что к такому, как Ипат был, а еще похуже найду, пускай знает, как в чужую жизнь залезать, а то совсем осмелел, нашел заступников и сказать ничего нельзя — донесет щенок.

Мучился, ожидая Бориса, не знал, с чего начать, и думал, что и про Феничку расспросить надо, чтобы завтра Костицыной про него рассказать, а после этого случая обязательно захочет она узнать про студента. Боялся только, а вдруг он сам рассказал ей про себя и про него, — игумена, — и не знал, как быть завтра, правду говорить или придумать что-нибудь про себя и про Бориса, чтоб запутать барыню. Хотелось сегодня же Бориса в монастыре оставить на епитимью и боялся — спросит Костицына, захочет его повидать, простить за сегодняшнее, а он и расскажет все, а она-то к епископу и к губернатору близка, все, что захочет, сделает. Боролось в душе желание наказать, отомстить за себя, и вспоминал про мощи, про житье спокойное с Аришею на хуторе — мысль мутилась, и еще сильнее хотелось дождаться завтрашней встречи с Костицыной. Думал, что, может Михаил и от себя прибавил из ревности, что студент наверху в номерах несет послушание, а не он. И все время, пока мысли метались у Николки, где-то в глубине было чувство, что хоть сейчас и ничего не сделает студенту, но зато помучает.

Разыскал огарочек, чиркнул спичкою, пошел лампад зажечь перед поставцем, чтоб видеть друг друга. Услыхал стук в дверь — на диван вернулся.

Молча упал на колени Борис перед Гервасием.

— Беснуешься?..

Наклонил ниже голову, руками лицо закрыл…

— Молчишь теперь?..

Судорожно плечами вздрогнул…

Слышно было, как старинные часы тикали отчетливо.

И сразу — не выдержал, — шёпотом, наклонившись к Борису, говорить начал, задыхаясь и захлебываясь от злости и нетерпения знать все.

— Образ ангельской кротости опаскудил, щенок этакий…

Почему-то вспомнились слова Саввы старенького, когда тот над

Николаем трясся, вычитывая ему непотребство смрадное, и сам начал говорить как Савва:

— В обители Симеона старца нашел женщину; принуждать силою к сожитию блудному, одежды на ней рвать посмел?.. Да ты знаешь, что за это на всю жизнь заточу в келью на молитву, на пост вечный. Ты думаешь — выгоню из обители, чтоб через тебя по всей земле мерзость перешла на род человеческий?.. Тут будешь, в подвал, в подвал под трапезную. Говори — воззрел оком прелюбодея на жену прекрасную?

— Они меня мучили, они… женщины…

— Так выходит они тебя мучили, а не ты насильничал среди бела дня?.. Земля все вытерпит, а как ты на страшном суде господнем отвечать будешь, подумал об этом, когда преступление творил?.. Ну?.. Говори, кайся…

— Господь меня наказал, за все, за прошлое…

Колебался синеватый свет от лампады крестом широким на полу, одним концом захватывая Борису голову.

И все еще вздрагивая и даже как-то заикаясь, но решительней, шепотом, говорил медленно:

— Чудо я хотел сотворить, воскресить любовью своею на смерть обреченную.

Николка слушал, впитываясь глазами жадно, чувствуя, что говорить начал что-то особенное Борис о себе и, вставляя слова, вопросы, доводил до бреда мучительного, до истерики.

— Кого воскресить, Феничку?..

— Девушку, чистейшую… и Феничкой меня покарал господь…

— Где ты видел ее? Жил с нею?..

— С нею, в одном доме… Опьяненный вином ее.

Договорить не дал Николка, перебил и начал быстро:

— Был с нею ты, с Гракиной, теперь и жить начала с каждым, по рукам пошла? И от ней сюда, осквернять обитель?.. Паскудник…

И тоже, задыхаясь, вздрагивая:

— Бежал от нее, ночью, в обитель прямо… и здесь она преследует меня за грех первый, это она, она мучает и сегодня мучила…

— Где она, где, приехала?

Точно бред — у обоих: у Гервасия от отчаяния злобного, что нельзя, как игумену, расспросить до мелочи, а у Бориса от пережитого сегодня и еще острей вставшего прошлого, — не мог осознать — где прошлое и настоящее, казалось, что все настоящее…

— В номере, в мир звала, плакала…

— Приехала, за тобой приехала?.. Одной тебе мало… Теперь другая…

— Обморок… вода, полотенце на груди мокрое…

— И ее, Феничку, и ее тоже?..

— Душила, плакала…

— Феничку тоже душил?..

— Она, она…

Не ног уже говорить и только всхлипывал, и Гервасий задыхался, покачиваясь над послушником. Говорил обрывисто… Молчали. Опять начинали снова. Николка думал, что все подробно расспросит и будет мучить его за свое прошлое, но когда начали вдвоем говорить — доходили до исступления, — Николка — злобного, Борис — до безумного.