Мощи

И в первый раз умиленный дядюшка обнял за плечи Феничку и поцеловал в перемятые от сна губы, такие теплые, как и все полусонное тело бывает дремотным и теплым, и в первый раз почувствовал не девочку в ней, не племянницу, а женщину, и даже мысль отогнал соблазнявшую, и не мысль, а ощущение тела, родившего желание в мыслях…

И каким-то голосом, слегка нервным, тряся ее за руку, говорил весело:

— Ну, Феничка, — поздравляю тебя… триста тысяч выиграла… дома, деньги… самая богатая невеста теперь… Точно предпраздничный сон… Теперь я тебе должен, без малого, триста тысяч… Может быть, вексель выдать?

— Ничего мне не нужно…

— Так, значит, завтра придется ехать… иди, спи… Легла — не спалось больше, самой себе притворялась, что спит, думала, как известить попутчика своего Петровского, что на другой день едет. Комнату ей обещал найти, все-таки будет не одна в большом городе. Первые дни страшней всего потеряться среди чужих, а тут свой, и в мечтах по-особому близкий: и по-женскому, и по-девичьи еще в мыслях ее неразлучный. И не фантазии рисовала, стараясь заснуть, в дремоте, а жизнь вольную. Хотелось по-разному любить Петровского: к душе приковать любовью, а самой быть свободною, и так, чтоб не ревновал к ее свободе — захочет любви, позовет, отдастся вся до конца, до последнего, расскажет и мысли свои до подробности, но только сегодняшние, те, что в ласке его родились, а не те, что в будни живут серые, да так расскажет душу, чтоб ни вперед ни назад не заглядывал, а жил бы с ней днем сегодняшним и не спрашивал. Больше всего пугалась, если о прошлом спросит, когда почувствует, что не девушка. И знала, что всегда говорит ей о свободной любви безбрачной, о сегодняшнем дне счастья земного краткого и девственность зовет предрассудком древним, — может, оттого и зовет, что или сам девственник, или никогда не познавал девственной. И хотела верить словам искренним и боялась чутьем доверить, когда любовь его к ней столкнет с правдою, может, и не скажет ни слова, а обида западет в душе, что кто-то другой, — не его полюбила первого, а еще раньше кого-то, и сказать, намекнуть боялась о правде, чтоб не ушел и не от нее, а от любви своей. И вот этот-то первый, к которому и не было ничего, и не осталось, и была свобода ее, за которую в браке законном, может, и заплатить можно чем, а в любви — никакой не заменишь лаской. И все-таки близким ей был — единственным, оттого и единственным, что девчонкою ее провожал за уроками и книжки носил, и в тетрадки, как в душу, заглядывал. Потом изменился, — возмужал, сознательным, разумным стал, и к жизни холодно стал относиться, как по шахматной доске людей расставлял, говорил, что и чувство его — в игре королева, а король разум и что разум захочет, королева выполнит, собою пожертвует, а выполнит. И все-таки не верила, что любовь, как пешка в игре разума. Закутавшись лежала, думала, и помимо желания перед глазами выплывал Афонька рыжий, позабыть хотела и в то же время припомнить старалась — где его видела: чувствовала, что видела где-то и не знала где. Точно камень, голова рыжая придавила мечты ее, не были они отчего-то ясными, позабыть хотела и не могла… До сих пор, как лишай, на руке губы чувствовала. И чуть заслышала, как по комнатам ходить начали, халатик накинула и наспех Петровскому написала коротко, что просит его завтра ехать с тем же Ростовским, и отослала на квартиру к нему прислугою.

До вечера из угла в угол, ничего не делая, проходила, потому если собрался куда человек — и пустячное дело из рук валится, а тут еще этот гость ночной таинственный, про которого Антонине Кирилловне братец рассказал по-своему. К вечеру утихомирилась жизнь суетная — сели в последний раз чайку попить семейного на старой половине, по желанию матери, и даже с Алексеем Кириллычем, потому нелюбимый он был, на чесальне огрубел с трепальщиком и жил-то не в законе с простой бабою в конторе и в дом почти не показывался. По стакану не успели выпить — дребезжит звонок в передней.

Антонина Кирилловна приказала никого не пускать, хоть бы кто был.

Девка бежит обратно.

— К молодому барину, к Кирилл Кирилловичу доктор… говорит, не уйду, — скажи, Болотов.

С досадою привести разрешили.

Вошел взволнованный…

— Пойдем, Кирилл, в кабинет, дело есть — ахнешь!

И опять ему в кабинете один на один:

— Понимаешь ты, как на исповеди, прислуга ее, — как ее, Дуняшка, — и рассказала, как старик Галкин от ревности к сидельцу своему задушил жену свою, а сам-то вернулся в молельню и грохнулся, — без языка лежит, мычит только… Прибежал за мной половой… Поглядел… паралич… Да и нашел пакетец. Понимаешь ты?..

— Ничего не понимаю, какой пакет?

— Читай, — «Хозяину Касьяну Парменычу, по делу поджога Дракиных, сдачу»… подпись… «мещанин Афанасий Тимофеевич Калябин»… ты посмотри только…

А потом и Кирилл Кириллович, тоже ошарашенный (хотя и знал все), другу своему поведал правду…