Мощи

Каждый день прибегал утром. Один раз через сад подбежал к окну — в капотике белом, волосы по плечам волнисто и руки закинуты к затылку… На коленях стоит, глаза закрыты — не шелохнется, замерла, молится и только досиня бледные губы шевелятся в шепоте.

Простоял у окна не двигаясь, — поднялась, открыла глаза, поглубже вздохнуть хотела и зашлась кашлем.

В подушку кашляла, чтоб не слыхала мать, и, отдышавшись, встала, опять руки вскинула и к окну подошла, а на глазах синих голубые наплыли слезы…

Куда-то далеко, в бесконечность смотрела и шепотом:

— Милый мой… Боря… Боря!..

— Что, Линочка?..

Испуганно от головы протянула руки вперед…

— Как ты меня испугал, милый…

Руки поймал в окне, целовал долго…

— О чем ты молилась, Лина? О чем? Скажи?

— Чтоб бог меня сохранил тебе… Не хочу умирать… Раньше, может быть, все равно было, никому не нужна была и мне никто не был нужен… а теперь — не хочу, Боря. С тобою хочу быть, милый…

И чтоб через дом не шел, не прерывал в душе больной радости — позвала:

— Через окно иди, Боря; иди ко мне.

Опять спрашивала умоляюще:

— Ведь я не умру, Боря? Нет?.. Я каждое утро молюсь так и вечером, — о своей жизни для тебя, милый. А ты молишься?

— Нет.

— Ты не веришь в него?.. Нет?..

— Не верю.

— Хочешь, я тебя научу верить, научу молиться?

— Этому нельзя научить, Лина… Как я буду молиться, если не верю, ни во что не верю?..

— А как хорошо, когда помолишься… И жить легче… И умирать будет легче. Когда я умирать буду, — но только я не умру, ты не думай, — благодарить буду его, что он и мне послал на земле счастье. Счастливая умирать буду, и ты будешь рядом, возьмешь мои руки, чтоб до последней минуты я могла тебя чувствовать, и будешь в глаза мне смотреть, а я буду молиться ему о тебе, чтоб ты на земле был счастлив, и благодарить его за любовь посланную.

На коленях стоял подле нее, положив ей в колени голову. Полушепотом говорила, чтоб не раскашляться, дышала тяжело, медленно, точно воздуху не могла набрать и по волосам его гладила прозрачными, без кровинки пальцами, отклоняла голову, в глаза смотрела и опять гладила.

— А только я не умру, я это знаю, Боря… Это я только так думаю, как умирать буду.

Не умел плакать, слез не было, а грудь давило камнем тоски тяжелой.

— Молиться я тебя научу, милый…

— Нельзя этому научить…

— Научу, Боря… научу молиться… Научишься молиться и верить будешь. Ты скажи только, хочешь научиться этому?.. Я знаю — как научить… Слышишь, хочешь?..

— Научи, если можешь. Мне иногда самому кажется что если б я молиться умел, верить… жить было бы к легче, и проще. Но этому научить нельзя, Лина.

— Я научу тебя, милый…

И весь день ходила задумчивой, погруженной в себя мыслями, дышала медленней и почти не кашляла.

Просила читать до обеда Тургенева и не слушала, а только напряженно о чем-то думала.

За обедом сказала матери:

— Мамочка, поедем в деревню, в наши Рябинки…

— Нельзя, Линочка…

— Мне так хочется еще раз побывать в нашей церкви, помолиться там… поедем, мамочка, и Боря поедет с нами.

— Нельзя, Линочка, — мужики имения жгут, у Белопольских сожгли усадьбу. В городе остались многие…

— На один день только…

В сумерки попросила поиграть на рояле маму и вместе с Борисом слушала Грига.

А потом подошла к ней, обняла…

— Мамочка, разреши мне самой поиграть… Я немножечко… мне теперь лучше… я не утомлюсь…

Не могла отказать единственной.

— Ты иди, мама… Я Боре играть буду.

Покорная желанию каждому, с вечно теперь от слез глазами горячими, ушла в соседнюю комнату и плакала, слушая, — плакала оттого, что не могла исполнить ее желания в деревенской помолиться церкви, в тишине, в сумерках, когда десяток старух поклоны бухают, шепча молитвы, и две-три свечки перед иконостасом горят, а попик хозяйственный торопливо говорит возгласы и поет за дьячка и выбегает читать на клирос, потому — дьячок сено спешит до дождя убрать, и служить-то пришлось из-за барыни, — молиться пришла с барышней, — глядь, в благодарность лишний пуд муки перепадет в новину.

Осеннюю песню Чайковского не окончила…

— Не могу больше, Боря… сил нету…

Повернулась к нему, протянула руки, и, целуя их, отвел ее в кресло.

— Мне тоже тебе сыграть хочется…

И пока ужинать не позвала Ольга Григорьевна, в темноте, на память, изливал безнадежность, тоску, любовь.

После ужина всегда Борис уходил домой, — а в этот день его остановила Лина:

— Пойдем, Боря, ко мне на минуточку.

Ольга Григорьевна сказала тревожно:

— Поздно, Линочка… ты утомилась сегодня… музыка утомляет…

— На одну минуточку, мамочка… Позволь мне?.. Позволь…

В комнату к себе привела… Постель приготовлена к ночи белая и от зеленоватой лампадки зажженной, от цепочки на полу крест брошен — в комнате полумрак тишины светлой.

Положила ему руки на плечи и тихо, ласково:

— Давай вместе помолимся, милый…

Взяла его за руки…

— Я научу тебя. Боря…

Покорно пошел за нею.

— Стань на колени со мной рядом…

Опустил ее, поддерживая.

— Теперь обними меня, — вот так… Глаза закрой, закрой обязательно…

Голову на плечо к нему положила.

— И повторяй за мной, — что я буду говорить, то и ты говори тоже.