Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

Однако, находясь «при исполнении», Мемет преображается. Долг превыше всего. Приказано охранять арестованного — он охраняет, а до его просьб Мемету нет никакого дела.

Но Кудрету стало невтерпеж, и он опять легонько постучал:

— Открой же дверь, земляк!

— Запрещено!

— Тогда позови фельдфебеля или сержанта!

— Нельзя! Я на посту!

— Сынок, я тоже служил в армии, — Кудрета начинало злить упрямство часового, — и не как ты, рядовым, а офицером. Так что службу не хуже тебя знаю. Открой же, хоть познакомимся!

— Запрещено! — снова сказал часовой и принялся вышагивать у двери.

Кто только Кудрету не попадался на удочку в Стамбуле и в анатолийских городах! А вот с Меметом он ничего не может сделать. На то он и Мемет, черт побери, вояка Мемет или, если хотите, Меметчик. Да будь на месте Кудрета майор, полковник, даже генерал, они услышали бы то же самое: «Запрещено!» Все попытки «ревизора» столковаться с часовым не дали результата. Он отошел от двери, сел на раскладушку. Сейчас у него было одно желание — закурить. Он даже забыл о матери. Эх, если бы сейчас подкатил на своем драндулете Плешивый Мыстык, заговорил бы зубы часовому и передал для него пачку-другую сигарет!

Впрочем, разве сможет кто-нибудь заговорить зубы Мемету! «Ревизор» с тоской вздохнул. Хорошо, что уже утро. Через каких-нибудь полчаса сменяется караул, придут ефрейтор и сержант, ему удастся наконец выйти в туалет, а может, и стрельнуть сигаретку «Аскер»[15]. Непременно удастся. На то он и Кудрет Янардаг, «ревизор ревизоров», провернувший не одно дельце в Анатолии и даже в Стамбуле.

Кудрет надел носки, затем провел рукой по щеке. Ну и оброс! Вообще-то ничего страшного, только очень уж не идет щетина к его элегантному виду: желтым туфлям на толстой подошве со скрипом, шляпе с поднятыми полями и кофейному, в белую полоску костюму.

«Ладно, — решил Кудрет. — Пусть растет! И чем больше, тем лучше. Буду выдавать себя за гонимого политического деятеля».

Эта мысль привела его в восторг.

Демократия нынче в моде, так что самое время искать защиты у сторонников оппозиционных партий, тем более что в тюрьмах все в той или иной степени враждебно настроены к властям. Это уж точно. Пусть посадили отпетого убийцу, лишившего жизни пятерых, все равно: власти несправедливы! К тому же власти преследуют и сажают за решетку не столько лидеров недавно созданных оппозиционных партий, сколько их сторонников на местах.

А оппозиционеры — все, вплоть до мелкой сошки, забыв, видимо, печальный опыт Либерально-республиканской партии[16], всё критикуют и поносят. Соберутся в ресторане или в каком-нибудь дешевом питейном заведении, напьются и начинают сетовать на всякие обиды, ну и, конечно, затевают споры, шумят, кричат. Глядишь — их сцапали и увезли в полицию. А из полиции — прямехонько в тюрьму. На встречу с ними и надеялся Кудрет. Они — жертва власть имущих.

Ну а он разве не сойдет за жертву?

Тем более что он из рода паши. Одного этого уже достаточно, чтобы прослыть жертвой властей.

Кудрет пришел в сильное возбуждение и продолжал строить различные планы.

Ему мстят те, кто в свое время, прикрываясь «революцией», отнял у таких, как он, все, что им осталось от дедов-пашей. Мстят за то, что он не пожелал вступить в их партию, а хотел остаться в своей партии, пусть малочисленной, но своей… Все это будет звучать вполне правдоподобно. Не мог же он, в конце концов, вступить в партию, которая оскорбляет детище, выпестованное его предками, — Великую Османскую империю. Нет, он не пошел на сделку с совестью и отказался от предложения мерзавцев. Он даже может заявить: «Перестала существовать Османская империя — религии сказали „баста“, каленым железом выжгли свободы, которыми пользовался народ. Не каждый способен примириться с такой поистине вопиющей несправедливостью. Я, например, не смог, ибо денно и нощно думал о муках и страданиях предков наших, покоящихся в могилах, об указующей нам путь святой религии. Да покарает всемогущий аллах всех наших недругов! Отныне и вовеки — с народом!»

Довольный собой и этой импровизированной речью, Кудрет подошел к окну и, рассеянно глядя на улицу, стал потирать свои большие пухлые руки. По улице сновали торговцы бубликами, мусульмане, торопившиеся кто в мечеть, кто из мечети. С каким наслаждением, будь у него деньги, съел бы он сейчас пару хрустящих бубликов, посыпанных сезамовыми семенами, и попил бы крепкого чайку. Даже без сыра обошелся бы… Но у дверей стоит этот проклятый часовой.

«Запрещено!» — со злостью вспомнил Кудрет.

Он проходил службу при нынешних властях, одолеваемых оппозиционерами из экстремистов, но на посту ни разу не стоял. Стараниями матери, знакомых и родных его назначили вначале ротным, затем батальонным писарем в одном из крупных городов, а позже откомандировали в штаб полка. Поэтому представление о караульной службе у него было весьма смутное. В роте, правда, его чему-то там учили, но за ненадобностью он все это позабыл…

Вскоре началась смена караула: чеканя шаг, по коридору шли жандармы в кованых ботинках. Раздалась команда:

— Отделение, стой!