Москаль

Рыбак даже зажмурился от злой обиды. А главный редактор не хотел его задеть намеком: мол, ты будешь отдыхать там, где мучается мой брат Аскольдушка. Он всего лишь хотел сделать приятное Наташе. Но Роман Миронович понял сказанное именно в первом смысле. Пока его как украинца подозревали в предательстве другие чины «Стройинжиниринга», он терпел, опираясь на доверие шефа. Теперь же все вот как оборачивается! И он кое–что затаил в сердце.

Если женщина хочет соблазнить мужчину, ей всего лишь нужно сесть рядом и не открывать рта. К такому выводу пришел Дир Сергеевич на опыте общения с Наташей. Все же удивительно, как она умеет молчать.

— Мы сейчас едем, — сказал он Наташе, в общем, и так не проявлявшей признаков нетерпения. — Я только закончу одну заметку.

Закончил — и прочитал задумчивой подруге. Автор и муза. В заметке речь шла об одном высоколобом физическом конгрессе времен еще полнокровного СССР. На трибуне царствует Нобелевский лауреат Поль Дирак, а в президиуме дурачится академик Ландау. Чуть ли не после каждой фразы выступающего он вставляет: «Дирак — дурак!» Ученый гость, закончив доклад, идет к своему месту и, минуя сидящего остряка, вдруг говорит довольно громко: «Ландау — даун».

— Замечательная история, правда? — сияя от творческого восторга, поинтересовался Дир Сергеевич. И услышал в ответ только одно: «Шо?» И сделался окончательно счастлив.

Тут надо пояснить. Дело в том, что Дир Сергеевич считал, что человек настолько свободен, насколько свободен его язык. И ему было неприятно сознавать, что Наташа держит себя в клетке искусственных речевых ограничений. Боится открыть свою словесную первозданность. Она у нее прорывается только тогда, когда это необходимо для немедленного боя. В остальное же время она в веригах дурацких запретов, ею самою на себя наложенных. Хочет выглядеть выигрышнее, отказываясь от речевых черт натуры. Он несколько раз мягко ей намекал, что не надо так, откройся, разоблачись. И вот почему он так обрадовался этому первому «шо». Проступание подлинности сквозь унылую маску ложной пристойности. Хохлушки, как ему представлялось, должны все время сыпать этим шелестящим вопросом по всякому поводу и на всякий случай. Теперь и в Наташе проклюнулась драгоценная хохлушечность, естество. Он, правда, надеялся услышать что–то вроде «Ой, мамо, рятуйте!!!» Что ж, получилось не совсем так, как желалось, но важно, что первая лаштувка взмыла.

Улыбающийся Дир Сергеевич встал с кресла. Застегнул пиджак и торжественно сказал:

— Едем смотреть квартиру!

5

Светлана Владимировна пребывала в состоянии недоуменного раздражения. Мужа своего она знала досконально, как ей казалось, отношения внутри их брака давно уже кристаллизовались, были пропитаны такой чугунной инерцией, что невозможно было даже помыслить достоверную причину их разрыва. Конечно, в первые дни Светлана Владимировна была в справедливом бешенстве. Ее оскорбил не столько факт измены, сколько форма подачи факта. В принципе она соглашалась жить и дальше с этим опереточным неудачником, догадываясь о его тайных, пугливых, пошлых изменках. Но она не желала терпеть отъявленных манифестаций неверности на территории своего жилища. Она была уверена, что Митя сам в ужасе от размеров случившейся неприятности, оглушен и раздавлен. Что он с радостью бы согласился на то, чтобы бывшее стало небывшим. Чтобы странная, явно малохольная девица с остановившимся взглядом и ненормальной улыбочкой удалилась в свое небытие. Он готов принять положенную порцию розог и с облегчением восстановить свое подчиненное положение в доме. Несмотря на все его внезапные должностные взлеты. Самое интересное, что Светлана Владимировна не очень ошибалась. В первое мгновение, в первый час, может быть, день Митя ужасался катастрофе. Но постепенно успокоился. Это легко объяснить. Мы больше боимся не того, что случилось, а того, что может случиться. И вот Дир Сергеевич снял руки, которыми в ужасе обхватывал повинную голову, и понял, что привидевшийся ему последний день Помпеи уже миновал. И будущее рисуется не серией катастроф, а анфиладой удовольствий.

Светлана Владимировна ошиблась. Ей надо было выгонять украинскую деву одну, без собственного маловольного мужа. Даже если он сильно увлекся, даже если у них с хохлушкой уже что–то сладилось, он все равно сдался бы на милость Светы. Перескулил бы в сторонке, жмурясь от занесенного над головой веника. Вот чего ему нельзя было предоставлять — свободы. Щуку из садка выбросили в реку. Тоже мне наказание, в ужасе осознавала смысл происходящего Светлана Владимировна. Не–ет, что ни говори, деньги меняют человека. На улицу выгнали не придурковатого редактора бессмысленного журналишка с двумя заначенными тыщами в кармане. Выгнали миллионера. Пусть временного, случайного, не по заслугам пользующегося чужой мошной, но все же.

Ну, как бы там ни было, делать–то что?