Москаль

Очень хорошо, что блины оказались вкусными и можно было есть, ни о чем не разговаривая. Ведь выяснилось, что разговаривать–то не о чем. Нет тем, раз нет проблем. Об Аскольде надо помалкивать, если только ты не моральный урод, единственное удовольствие которого — созерцание материнского горя. И о второй Владимировне надо молчать: о твердо задуманном разводе опять–таки не поговоришь по той же самой причине.

Кончался уже третий блинец, а темы все не возникало.

Дир Сергеевич с ужасом почувствовал, что сейчас ляпнет! Не удержится, сейчас скажет: «А знаешь, мама, Кольку–то нашего — того». Понимая, что все равно не удержится, бесенок, сидящий в сердце, все равно что–то тявкнет на братскую тему, Дир Сергеевич сначала заткнул себе рот непроглоченным куском блина, а потом страшным усилием воли столкнул неудержимый разговор с самого неприятного направления на боковое. Первое, что ухватил из памяти:

— А помнишь, мам, тот случай?

Клавдия Владимировна подняла очки на лоб:

— Ты что, сынок?

— Я говорю, помнишь, как Колька отчебучил, еще когда мы в Челябе жили?

— А? — Взгляд сделался совсем уж недоуменным.

— Мы все сидели за столом — ты, я, Колька, соседка тетя Зина, дочка ее, Катя кажется, — и Колька вдруг схватился за горло и упал со стула. Все к нему кинулись: «Что случилось?! Что случилось?! Воды! Воды!» грохот, стулья падают. А он полежал с полминуты, а потом глаза открыл, хохочет! Теть–Зинина дочка, да, точно, вспомнил, Катька, сказала: «Дурак» — и ушла, а ты все вздыхала, вздыхала. Пила капли. Что ты так на меня смотришь? А, мам, чего ты? Или не помнишь?

— Помню. Только это был не Коля.

Дир Сергеевич даже засмеялся от неожиданности.

— А кто?

— Ты.

— Что я?

— Это ты упал тогда понарошку. Коля так никогда не делал. Сам подумай. Это все твои штуки такие были. Коля мальчик серьезный всегда, сам же знаешь.

Дир Сергеевич опустил голову. Не было никакой возможности смотреть в эти выцветшие, но монументально убежденные глаза. Светятся тихим огнем святого идиотизма. Бедный Митя был в очередной раз раздавлен, но вместе с тем и успокоился. Ему стало ясно, что ничего он про исчезновение брата матери не скажет. Лучше уж прямо дать ей яду. Страшная вещь, репутация. В Древней Греции все умные мысли приписывали Сократу, зарекомендовавшему себя первым мудрецом. Он, бедный Митя, перетягивает в свой адрес все семейные глупости, потому что зарекомендовал себя первым идиотом.

— Я поеду, мам, если что, сразу звони. Блины были замечательные.

Клавдия Владимировна покорно вздохнула:

— Вот, а ты никогда не поблагодаришь.

2

Майор Елагин с Патолиным шли по глубоко ноябрьскому лесу, топча слоеный настил из облетевших листьев, присыпанных тонким слоем снега. Пахло сыростью и какой–то предсмертной свежестью. Над торчащими в небо голыми кронами пролетали двухцветные серо–белые облака, то скрывая, то открывая истерически голубые небесные полыньи. То справа, то слева обрушивались на лес краткие очереди невидимого дождя, твердого, как град. Окаменевшая от любопытства белка провожала гостей булавочным глазом.

— Мы правильно идем?

— Да, Александр Иваныч, да вон, уже видно.

Они сделали еще несколько непреднамеренно пружинистых шагов, и сквозь штриховку голых веток стали проступать очертания крупного строения. Здание, вернее, то, что от него оставило время, стояло на большой поляне. Двухэтажная обшарпанная руина с очень толстыми стенами, но без крыши, перекрытий и оконных переплетов.

— Это их стадион, — пояснил Патолин.

— А я думал — штабквартира.

— А может, и штаб.

— А где тут вход?

— Да везде, я думаю.

Майор с помощником собрались было двинуться к зданию, как из его дырявого нутра донесся довольно сильный и довольно стройный крик.

— Что это? — спросил майор.

— Клич, я думаю.

— Они кричат «Вася». Может, зовут моего шофера?

Патолин хихикнул.

— Нет, они кричат: «Бо сеан!» Это тамплиерский клич, с ним рыцари ходили в атаку.

— О господи, — пробормотал майор и картинно перекрестился.

— Я же вам рассказывал, идемте.

Проникнув внутрь, гости увидели интересную картину. Внутри заброшенное здание представляло собой что–то вроде театральной сцены. Облупленные стены увешаны белыми полотнищами в красных крестах и красными полотнищами в белых. Утоптанную площадку занимали несколько групп молодых людей, одетых странно и, главное, неудобно. На них сидели картонные короба, на ногах носатые сапожищи, к плечам прицеплены простыни, опять–таки с красными крестами. В руках они держали копья, увитые белыми, но уже грязными лентами, и мечи, вероятнее всего деревянные.

— Бо сеан! — громыхнула одна группа.

Вторая сделала коллективный шаг вперед и ответствовала:

— Не тебе, не тебе, но имени твоему!!!

После этого раздался истошный одновременный крик всех собравшихся, и две группы набежали друг на друга, опуская копья и поднимая мечи, и стали без всякой скидки молотить деревом по картону.

— И что, все украинцы? — спросил майор.

Патолин помотал головой:

— Да нет, конечно. Ведь нам это и не обязательно. Переоденем в украинскую форму, и все. Будут кричать «рятуйте!» перед телекамерой, и хватит.

Майор кивнул.