Московская история

А про себя, в минуты одиночества, Лучич с глубокой грустью думал: мельчает нечто, для него всегда бывшее светочем жизни. Воспитанный по всем канонам интеллигентного круга, считавшего стыдным провождение дней «просто так», без духовного труда во имя идеи, еще с юношеских высоких накаленных революцией лет Лучич знал, что идет в самом главном русле новой промышленной эпохи. Как инженер, он выбрал отрасль самую передовую. Он занимался производством, имевшим для страны главенствующее значение. Наука меняла параметры, и его занятие становилось день ото дня все важнее, все значительнее. Он привык работать в области, ради которой отодвигались на второй план все остальные нужды. И вот вдруг теперь ему говорят: подвинься. Сократи то, сократи это, и ради чего? Народу нужен цветной телевизор. Ширпотреб, в сущности говоря. И это теперь считается важнейшей задачей Производства! Такой завод, как «Звездочку», бросить под ноги ширпотребу. Разве это не мельчание? Люди начинают думать только об «удовлетворении потребностей». Аппетиты растут с каждым днем. Личное уже превалирует над общественным. Недаром все чаще то брак выскочит, то небрежность. Иные уверяют: это оттого, что производство становится сложнее, требования к рабочему уровню повышаются. А Лучич знает: это леность, это разболтанность! Это — от стремления ублажать себя, раз тебе твердят, что удовлетворение твоих потребностей и есть главное задание жизни. Горько придется расплачиваться.

Нет, не Лучичу теперь сворачивать на обочину. Туда, куда норовит свести завод Ермашов. Лучич отстаивал каждое задание, каждый цех, каждый участок, стараясь удержать их, как высотки, от нашествия «ширпотребовских» нужд. Поэтому Ермашову пришлось в конце концов почти насильно «внедрять» Севу Ижорцева под сень упрямого главного инженера.

Ижорцев давно уже перестал быть мальчишкой-ремесленником, скорым и неутомимым на услуги во всех житейских делах окружающим, но он сохранил в своем мужском облике прежний мягкий оттенок уютной простоты. Он был теперь красиво развернувшимся, располагающе приятным мужчиной — и в этом чувствовалась мастерски неутомимая рука Аиды Никитичны. В Ижорцеве отсутствовала суетливость человека, старающегося насильно повернуть к себе лицом капризницу жизнь.

Ижорцев спокойно вверял себя людям, не ожидая зла и подвоха и симпатизируя всем. Ермашову временами казалось, что в Ижорцеве заложена какая-то совсем иная, чрезвычайно новая и ценная человеческая субстанция, которой он сам не обладает, и это еще больше привлекало его к Севе. Ижорцев нравился людям и быстро ладил с ними, на какое место его ни поставь. О нем говорили, что он «коммуникабельный». Это словечко широко входило в обиход, и чувствовалось, как постепенно вытесняется из доверия тип сурового, аскетически-грубоватого приверженца идеи, который готов платить за нее самоотречением и знает только один путь — через жертвы, любой ценой.

У послевоенного, «сытого» поколения уже не было нужды жертвовать собой. Они могли нормально работать, нормально жить, нормально пользоваться благами жизни. Ермашову было легко предлагать кандидатуру Ижорцева каждый раз на повышение: довольно быстро молодой инженер стал начальником цеха кинескопов, проработал там успешно несколько лет, пока шло строительство «Колора», а совсем недавно Всеволод Леонтьевич был назначен заместителем главного инженера объединения по делам «Колора». Но именно это последнее повышение проходило не совсем гладко. Оно стоило Ермашову несколько неприятных разговоров с Лучичем, не желавшим брать к себе в заместители «директорского человека». Против самого Ижорцева главный инженер никаких возражений не имел, но усматривал тут намерение ущемить свою независимость. В конце концов Алексею Алексеевичу под нажимом парткома пришлось смириться. Об этой истории ни Ижорцев, ни Аида Никитична, разумеется, и не подозревали. Все осталось тайной, замкнутой между Ермашовым и Лучичем.

В конце концов, Лучич сам в какой-то мере подготовил своим поведением такое вторжение Ермашова в состав кабинета главного инженера.