Песне уже подпевали из коридора, и Елизавета сообразила, что это прекрасно отрепетированный номер из репертуара самодеятельности, — до того хорошо, бархатно и уверенно звучал голос певицы.
Должно быть, возросший профессионализм исполнения придавал голосу холодную власть, заменившую прежние задорные интонации, непосредственность порыва, зато не давал никому ослушаться и отступиться, выпасть из песни. Внезапно Елизавета увидела Ижорцева. Сева пробирался от дверей к ним, таща в руках табуретку. Воткнув ее возле Ермашова, он поздоровался и передал привет от Аиды Никитичны.
— Как она? — спросил Ермашов.
— Выше головы. Только во сне ее вижу.
Ижорцев жестом показал, как занята Аида Никитична, потом протянул руку, взял один из бокалов, выпил и мельком взглянул на Свету. Она уже уходила к дверям, унося песню, гитаристы следовали за ней, и в какое-то мгновение, обернувшись на пороге, она нашла глазами Ижорцева и как бы нырнула в него лицом, губами, задрожавшими ресницами. Ее фарфоровое лицо вмиг ожило, наполнилось розовым цветом, по вискам побежали лиловые, синие тени.
Елизавете стало неловко, будто она увидела что-то неприличное. Ермашов возле нее покашлял, накладывая себе в тарелку вареной картошки.
Потом в коридоре затеяли танцы, орал на всю мощь стереофонический магнитофон системы Фестиваля. Танцы распространились и на лестницу.
Среди гостей неожиданно появилась собака Лучича, доказав этим свой удивительный нюх — как раз к чаю, когда разносили торты. Гости наперебой удовлетворяли собакину страсть и напористость в достижении желанного сладкого. Собака пировала до тех пор, пока ее не обнаружила менее сообразительная маленькая хозяйка. Она отказалась сесть за стол, пожелала только всем счастья и добра и, сгорая от смущения, увела целующуюся со всеми подряд длиннющим розовым языком грешницу. Та уже еле ползла от объедения и едва помахивала отяжелевшим хвостом. Юрочка, не в силах расстаться с собакой, вызвал им лифт и проводил их до самой квартиры, куда вошел и был представлен Лучичу.
Праздник продолжался до ночи и закончился падением со стула старенького мастера, снова попытавшегося крикнуть «ура».
В начале двенадцатого часа целой гурьбой пошли провожать Ермашовых до метро. Ночь стояла чистая, сухая, улица в голубых сугробах была подлакирована морозцем. На широком перекрестке играл большими желтыми глазами новый светофор. Дома уже не пестрели окнами, исчезая в небесном сумраке за рядами уличных фонарей. Вдалеке по проспекту скользили сиреневые автомобили, поблескивая крышами и багажниками, по рельсам приближался заманчиво теплый, золотистый и пустой вагон трамвая.
Дюков, охватив крендельком согнутый локоть Ермашова, гудел насчет участочков и клубнички.
— Зима на дворе, Вася, — посмеиваясь, отбивался Ермашов, — а ты о грядках. Не рано ли в дачевладельцы наладился?
— Зря шутишь, Евгений Фомич. О таких вещах надо загодя думать. Ты учитывай, куда у людей теперь мозги направляются. У меня один из бригады ушел на «Динамо». Из-за этого самого участка. А слесарь был что надо, скажешь — сделает. И еще один в сторону глядит. Ему квартиру надо.
— Построим «Колор», будет ему квартира. Ты объясни.
— Мы не в первой уже пятилетке, Фомич. Теперь народ — получатель по займам. Черта лысого ему объяснишь. Лучше соврать: вскорости, мол, будет. Жди. Авось он и дождется.
— Ха-ха-ха!
— Ну, тогда сам объясняй. Как директор попробуй. А он уйдет. И я уйду, если мне участка не будет.
— Васильич, это называется шантаж.
— Это называется подход! Ты что думаешь, у нас вокруг Москвы земли сколько хочешь? Она, матушка, вон куда шагнула, уже ни Филей, ни Химок, ни Новогиреева, ни Останкино! В Орехово-Борисове дома! В Теплом Стане девятиэтажки! Ты гляди, другие заводы, посообразительнее, участки расхватают. А мы останемся с «Колором».
Елизавету вел под руку Павлик. Его палка постукивала о тротуар, Елизавета старалась выбирать нескользкие места и краешком глаза видела, как неестественно резвящаяся Светлана старается, налетев на Ижорцева, опрокинуть его в сугроб. Ижорцев уворачивался, шутливо прятался за чужие спины, и все выглядело очень весело. Но Елизавета заметила его напряженный взгляд и мучительную неловкость, с которой он пытался скрыться от заигрываний своей прежней подруги.
Светлана, хохоча рыскала между сугробами, притаясь, подкарауливала приближающуюся компанию, кидалась меж ними как коршун в стайку цыплят и мгновенно выволакивала из самой середины несчастного Ижорцева, валясь с ним в сугроб, ловко подсекая ему ногу.