Московская история

Ижорцев захлопнул дверцу, и машина, рванувшись вперед, принесла ему желанное облегчение. Когда вокруг него замелькала привычная нарядная круговерть сигнальных знаков, алых моргающих глазков торможения, лаковых отблесков мчавшихся рядом автомобилей, суета большой улицы, ярких витрин, толпы у переходов, он подумал только одно: «Хорошо. Как хорошо! Опять легко. Все просто, чисто, ясно. Без нее». И если бы он верил в существование ангела-хранителя, в ту ночь его вера получила бы полное подтверждение. Он знал бы, как назвать ту силу, которая толкала его домой.

Дома он застал Аиду, сидевшую на стуле посреди просторного коридора с дорожной сумкой на коленях. Ее слегка отекшее испуганное лицо в рыжих пятнах на лбу и подбородке казалось тяжелым и грубым, как у купчих на жанровых картинах передвижников. Короткие толстые ноги она раздвинула, чтобы дать простор выпуклому животу, тугому, как барабанчик.

Увидев Ижорцева, она улыбнулась счастливо и обрадованно:

— Это ты? Как хорошо, а я уже такси вызвала. Знаешь, мне пора ехать.

Ижорцев испуганно засуетился вокруг нее, стал кутать в схваченный с вешалки оренбургский платок, совать ее вялые руки в рукава громоздкой цигейковой шубы. Приподнял уже со стула и тут услышал ее негромкий страшный, как последний заячий, крик:

— Погоди-и-и…

Стул с грохотом отвалился на спинку, выставился четырьмя ножками. Аида Никитична тяжело отбивалась от рук Ижорцева, стараясь опуститься на пол, лечь; зажмурившись, выдавливала утробным басом:

— Уххх… уххх… как крррепко… крррепко…

Ижорцев, держа ее на весу, боролся с ней, крикнул в ужасе:

— Аидочка! Не здесь! Потерпи! Остановись!

Она вдруг открыла глаза, взглянула совершенно прозрачно.

— Отпустило. Бежим, Севка. Успеть бы.

И они действительно бегом бросились вон из квартиры. В лифте Аида Никитична взяла Ижорцева под руку. Взглянула, захватил ли он сумку. Поправила платок на голове. И улыбнулась.

— Ну и мука, оказывается, — сказала совершенно спокойно.

— А теперь дотерпишь? — глупо спросил Ижорцев.

— Господи, кто же это может знать.

Вышли из лифта, и только на самой последней ступеньке, у самых дверей подъезда, Аида Никитична снова взвыла как сирена, и колени зарылись в полный мокрого снега половичок. Дежурная лифтерша бросилась к ней, помогая Ижорцеву ее приподнять, и сказала увещевательно:

— Что вы, держитесь, разве так можно? Ишь, нетерпеливая какая. Все рожают, а так — никто.

— Вы с ума сошли! — прошипел Ижорцев. — Откройте дверь!

Он, натужась, подхватил немыслимую тяжесть тела Аиды Никитичны, и лифтерша, придерживая створки двери, укоризненно качала им вслед головой.

— Сева! — вопила Аида Никитична. — Дорогой! Любимый! Помоги мне! Помоги! Не могу-у-у… Единственный мо-о-ой!..

Ижорцев дрожал так, что не смог завести мотор, но тут, к счастью, подкатило заказанное такси, и они вдвоем с шофером перетащили Аиду Никитичну в более просторную «Волгу». Тут она так же внезапно, как в первый раз, умолкла. По лицу ее бежали струйки пота. Губы что-то шептали. Ижорцев наклонился к ней.

— Сева… ты не сердись… извини… пожалуйста…

Ижорцев закрыл ей рот ладонью.

— Эй, эй, друзья… — сказал шофер, в зеркальце появились его глаза. — Вы только не здесь, ладно?

Это было так похоже на интонацию Ижорцева там, наверху, что Ижорцев засмеялся.

— Первый у вас, что ли? — догадался шофер. — Поздно собрались, молодежь.

В глубине ночи Ижорцев внезапно проснулся от вновь услышанного крика Аиды Никитичны. Он лежал и думал, что, оказывается, не представлял себе, как может кричать человек, терзаемый болью. Нам привычно знать, как боль переносят в горделивом молчании, а она существует вовсе не так, а в безобразном животном крике. Но отчего кричала Аида? Быть может, от всем видимой и понятной причины, но используя возможность… Не выдавая этим ни себя, ни его. Ижорцев поднял руки к лицу и стал кусать пальцы. Чтобы не изуродовать их до крови, он зажег свет, встал и пошел бродить по странно опустевшей без Аиды Никитичны квартире.

Не имело значения, что они существовали в его жизни обе, Светлана и Аида. Такие разные, такие далекие друг от друга, что ни о каком выборе не могло быть и речи. Ни о каком соперничестве. Ни о каком смещении в его душе, смуте, угрызениях. Они не касались друг друга. Ни одна из них ничем не могла повредить другой.

«А я? — подумал Ижорцев. — Кто я? Каков я»? Но как ни старался увидеть себя так же четко и определенно, как видел других людей, он не мог. Он не понимал себя. Только чувствовал. И чувствовал себя счастливым. Это было главное: он чувствовал, что ему хорошо. Именно так — хорошо.

В ту ночь у Ижорцева родилась дочка. Некоторое время он был поглощен новыми заботами отцовства, водил Аиду Никитичну в консультацию, радовался ее восстанавливавшемуся здоровью, гулял с малышкой, возя коляску, где в пышных кружевах и пушистых пледах укрывалось коротенькое, толстенькое, гибкое тельце, обладавшее немыслимой способностью без всякого труда засунуть, например, в рот большой палец ноги и жевать его сколько угодно, ничуть не смущаясь неудобством позы.