Московская история

Долгое время они ходили порознь с Севкой, никогда не встречались. Да и Севка в ту пору захаживал редко — учился, защищал диплом, потом они с женой получили новую квартиру. Севкину жену Ангелина Степановна никогда не видела: Севка ни разу ее не привел, а старушка о ней не спрашивала. Это было, вообще, правило «генеральши»: «Не задавай вопросов, если хочешь, чтобы человек говорил с тобой по душам». И правда, с нею легко было разговаривать, хотя она вроде ничем не интересовалась, ей просто выкладывали все самое сокровенное.

Ангелина Степановна, например, никогда не приставала к Косте, отчего он не женится, хотя все кому не лень интересовались этой деталью его биографии. От всех он выкручивался как колобок. Лишь одной Ангелине Степановне ни с того ни с сего взял и сказал: «Мне ничего не надо. Как коту. Может быть человек, как кот? За дачами и машинами не гонится, начальником стать не хочет, котятами своими не интересуется! Ходит, ест, спит и точка!» Ангелина Степановна выслушала молча, взяла тазик и стала стирать какие-то тряпочки. Стирала и вздыхала. Больше ничего. Зато Костя понял: расстроилась старушка. Всерьез. Хотя что тут особенного? Будто и женатые так не живут…

И вот однажды, когда Ижорцев заскочил навестить Ангелину Степановну, неожиданно появилась и Светлана. Она выглядела смущенной, делала вид, что это случайное совпадение, но Ангелина Степановна неодобрительно встала из-за стола и ушла на кухню, для того чтобы подогреть чайник.

— Это ты напрасно, Света, — сказал Ижорцев. — Не надо, Света. Зачем ты? Я устал. Я не могу больше, понимаешь?

И тут случилось невероятное. Светлана опустилась на колени.

— А я могу?

Она стояла на коленях, уронив руки на пол. Ижорцев смотрел на тонкие гибкие пальцы, бессильно скорченные на стареньком затоптанном половичке. В них была видна такая беззащитность, такая сломленность и покорность — ни следа прежней враждебной жажды, — что Ижорцев в первый раз ощутил приливающую к сердцу свою вину.

— Слушай, хватит! — он вскочил разозленно. — Ну-ка, вставай. Давай руку! Светка!

Она медленно поднялась, не прикоснувшись к его протянутой руке, отвернулась и попросила:

— Отвези меня домой. Если можешь.

— Идем! — он шагнул к двери.

Ижорцев тогда еще не очень уверенно водил машину, и они довольно долго кружили по кривым и путаным улочкам, свернув в их лабиринт с прямой и широкой Новослободской. Ижорцев тут никогда не бывал и с любопытством оглядывал ветхую московскую двухэтажную старину, таившуюся в прошлом веке за пышными зданиями института благородных девиц и Дома призрения на бывшей Божедомке. Еще до войны там воцарился монументальный Театр Советской Армии, а теперь шло вовсю яростное наступление бульдозеров, строительных кранов и тягачей. Уже целые кварталы современных домов скрывали под своими фундаментами топографию древних сонных улочек. Светлана жила, а вернее, снимала комнату в крошечном, чудом сохранившемся в неприкосновенности горбатом переулочке всего в десять — двенадцать бревенчатых домов. Их дворики в тени темных лип были перерезаны деревянными тропками, у остатков прежде крепких ворот еще держались на лобастых чурбанах завалинки. В центре переулка, на самом взгорбке, стоял единственный оштукатуренный дом с колоннами и вензелем под скатом высокой крыши. Если ни во что здесь не вглядываться и не замечать, что на углу за крайней избой выпячивался блочно-панельный стандартный короб с зеленой вывеской «Детский сад», то переулок похож был на декорацию Москвы времен нашествия Наполеона.

Когда «Жигули» Ижорцева осторожно вползли на полопавшийся асфальт, обнажавший в расселинах древнюю булыжную мостовую, лежавшую под ним, переулок был тих и безлюден. Смеркалось, «серый час» обволакивал пеленой мутные огоньки в окошках с ситцевыми занавесочками и горшками герани.

— Здесь, — сказала Светлана.

Ижорцев остановился, но так как она не пошевельнулась, чтобы выйти, он подождал мгновенье и выключил мотор. Тишина переулка блаженно вползала в машину.

— Сева…

— А?

— Знаешь, чего я не могу себе простить?.. Тогда, в общежитии, когда девчата ушли в кино… Ты так меня просил, плакал даже. Какая я дура была. Потрясающая дура, да?

Ижорцев молчал. Он не помнил того дня — память каждого хранит свое, и то, что представлялось важным и решающим Светлане, его не задело. Но все же ее слова вернули воспоминание того молодого жара, который пылал в нем когда-то.

— Отказалась от своего счастья… и так не узнала ничего, Севка, понимаешь? Не узнала и не узнаю.

У Ижорцева занемели колени. Чтобы преодолеть бесстыдную ясность ее слов, он потянулся, отворил дверцу.

— Ну, ладно, Света, время позднее.

— Выйди, — она слегка дотронулась до его рукава. — На минуточку выйди.

Ижорцев машинально вынул ключ из зажигания, положил в карман. Потом вышел из машины, захлопнул дверцу. Светлана уже стояла на узеньком тротуаре возле низких оконец крохотного дома.

— Вот здесь я теперь, — пробормотала Светлана. — Ты взгляни, как… иди сюда.