Московская история

Оператор нажал кнопку. Цепь вагонеток двинулась, легонько постукивая колесиками на стыках рельсов. Ровно и мощно вздохнули насосы.

Лялечка Рукавишкина тайком торопливо перекрестилась под белым халатом.

Василий Дюков, обойдя конвейер со стороны, скрытой от глаз комиссии, оглянулся на рабочих, сгрудившихся, как в ложах, за запасными автоматами, и вытащил из-под полы бутылку шампанского. На ее горлышке пыжился розовый бант. Держа бутылку за байт, Дюков прицелился, о какой стояк ее грохнуть.

— Эй, Василь Васильич, — засмеялся кто-то негромко. — Ты корабль спускаешь, что ли?

— А навроде! — согласился Дюков. — Не менее того!

Бант развязался, и бутылка ляпнулась об пол, обдав ботинки Дюкова пенистой влагой.

Фестиваль, тоже пристроившийся здесь, подальше от начальства, захихикал, и очки тут же слетели у него с носа.

— Васек, — сквозь смех выговорил он, ловя очки где-то на животе и присвистывая горлом от рвущейся наружу веселости, — это кто же бутылке бант навязал, неужто ты сам расстарался?

— Я? Как раз придумал! Дочка! Она лучше всех знает! Как и чего надо!

Дюков сердито отряхивал брюки, расстраивался, что теперь удачи не будет и знак это плохой, что-нибудь да не так обернется.

Ермашов оглядел лица членов комиссии. На них уже мелькали одобрительные улыбки. Уже слышались первые поздравительные реплики. Начальник главка говорил нечто приятное Рапортову, взяв его под руку. В отдалении рыжим облачком парила прическа Лялечки Рукавишкиной, сияли ее довольные глаза — издали сигналили привет Ермашову.

И в этот момент раздался взрыв.

Он бабахнул, гулко раскатившись по залу, вспышкой моментальной фотографии пригвоздив всех к полу. Колкий звон рассыпавшегося стекла рассек наступившую вслед за взрывом тишину.

Ермашов, первым придя в себя, ринулся к конвейеру. Через секунду рядом с ним оказались Дюков и Фестиваль. Нелепо взмахивая руками, рыхло переваливаясь, подбегала Лялечка Рукавишкина.

Рассыпавшиеся осколки пояснили, в чем дело: полетел кинескоп на первой позиции, как только она достигла овального поворота рельсов конвейера. Что это? Случайность? Брак стекольной оболочки? Неполадки в монтаже оборудования? Нарушение технологии? Не может быть. Ни того, ни другого, ни третьего. Проверяли, отлаживали, гоняли тысячу раз. За технологию — Лялечка головой. За оборудование — Фестиваль головой. За монтаж и насосы — Дюков, хоть сейчас секир-башка! Значит, только случайность. Но какая? Камушек попал под колесико? Дурной глаз наколдовал? Ничего нельзя узнать. Конвейер включен, идет процесс, едут в своих корзинках еще семь кинескопов. Остается только ждать. Выдержат ли они? Пройдут ли весь путь целехонькими? Ждать… Миг покоя улетучился, как не бывало его. Сизиф с грохотом скатился обратно к подножию горы. Министр, понаблюдав суетню, возникшую у конвейера, обернулся к Яковлеву.

— Оригинально. Ермашов нам демонстрирует эффект торопливости? Обычно нас от таких зрелищ оберегают. И приглашают на готовенькое.

— Петр Константинович, — спокойно сказал Яковлев, — я бы на вашем месте сейчас уехал.

— То есть? Удалился во гневе?

— Нет. Это случайность. Дадим им срок до завтра.

Министр посмотрел Яковлеву в глаза.

— Я уже однажды рискнул пренебречь вашим советом. Теперь не повторю ошибки. Идемте.

Ермашов еще успел проводить Петра Константиновича до машины и попрощаться с остальными гостями, когда в зале на конвейере раздался второй взрыв.

Кинескопы рвались с завидной точностью: едва корзинки достигали поворота. Полетели уже третья, четвертая, пятая позиции. Стекольная россыпь зимней наледью поблескивала под кожухом конвейера. Зал «Колора» теперь не походил на тот, утренний, просторный, наполненный воздухом. Он преобразился, помрачнел и даже как бы покрылся пылью. Пыль усталости, не подвластная тряпке и пылесосу, стирала краски, въедливо и тяжело темнила лица людей, молчаливо ожидавших очередного взрыва. В том, что он последует, никто не сомневался. Погибнут все восемь кинескопов. Но от какой закономерности? Между взрывами мелкой перестрелкой вспыхивали и угасали перебранки. Чтоб их не слышать, Ермашов поднялся наверх и позвонил Елизавете.

— Я не смогу тебя проводить.

— Это я догадалась, — сказала она.

Стоит, наверное, там в «марсианском виде» — волосы закручены на бигуди. Снимет их в последнюю минуту, она так всегда делает, чтобы сохранить прическу, но это напрасный труд. Пряди мягкие, как пух, и потому совершенно непокорные. Всей завивки до первого ветерка, которого другие-то и не заметят. И тут вся Елизавета — мягкость, несгибаемо хранящая свою природную форму.

— Вот видишь… такой день, а я уезжаю.

Ермашову сделалось совестно, что он не разбудил ее утром, не попрощался. И даже не совсем за это. Годы шли, но они с Елизаветой между собой как-то не набирали возраста, не становились друг с другом старше.