Московская история

По разным мелким признакам Ермашов давно понял, что у них не будет детей. И поэтому избегал разговоров на эту тему. Всякого, кому приходило в голову задать Елизавете подобный вопрос, сразу и безоговорочно считал недоумком. А однажды сам ответил кому-то: «Это потому, что у Яковлевых их двое». — «У каких Яковлевых?..» — пробормотал опешивший нахал. — «А у нашего замминистра, — Ермашов с железной издевкой бурил его глазами. — Надеюсь, для плана отрасли этого достаточно?»

Елизавета вздохнула в трубку, поскребла ее пальцем.

— Ну, ладно. Желаю тебе…

— И я тебе желаю.

В дверь легонько постучали, вошла Лялечка Рукавишкина, села молча на стул, на свое утреннее место.

— Ну? — спросил Ермашов, покосившись на Лялечку.

— Седьмой полетел, — сообщила она равнодушно. Устала.

— На повороте?

— Ага.

— На повороте, — повторил Ермашов машинально. — На повороте.

Он чувствовал, что тут скрыта разгадка, но не успел додумать как следует эту мысль.

Открылась дверь, вбежала Тонечка, еще новенькая на «Колоре» секретарша, и сообщила взахлеб:

— Евгений Фомич! Звонили из зала, — восьмой прошел поворот!

Ермашов и Лялечка, столкнувшись в дверях, вместе побежали вниз. У конвейера с повеселевшими лицами стояли Рапортов, Дюков, Фестиваль. Навстречу Ермашову радостно пошел Ижорцев:

— Проехал! Как миленький!

— А чему ты радуешься? — на всякий случай осторожничая (стреляный воробей, чего зря пугать удачу), заметил Ермашов. — Семь-то не проехало.

— Ну все-таки. Хоть один шанс. А то уж совсем темная ночь. Ничего, Евгений Фомич. И с худшими результатами начинают. Ничего! Проблеск есть!

Восьмой шел. Его уже с нетерпением ждали у выходного окна. Лялечка Рукавишкина со всеми подряд заключала пари, касавшееся догадок о причинах его исключительной стойкости. Грех любопытства поразил даже связистов, которые горели синим пламенем, не успевая к празднику перевести «Колор» с временной воздушки на нормальную городскую телефонную систему. Они бросили провода, слезли с крыши и всей бригадой явились в зал.

Фестиваль куда-то задевал свои новенькие очки и теперь страшно суетился, выворачивая наружу все карманы, вплоть до самого потайного, где, как оказалось, вместо обычной мужской заначки хранится фотография Юрочки пяти лет с растопыренными ушами.

Ермашов стоял за спиной молодого парня-откачника, нажимавшего на пульте кнопки. Парень был «акселерат», почти на голову выше Ермашова. Под синим халатом вырисовывались изящные мускулы плеч, хорошо развитых и ненатруженных.

Мелькнул сигнальный глазок, вокруг замыкающего конвейер участка произошло движение — на выходе показался восьмой пост. Все кинулись к корзине, едва не налезая на оператора. Он раскрыл створки и… оттуда не появилось ничего. Пустота. Восьмой пост прошел весь конвейер без кинескопа. Не загруженным.

Сходя на нет, умолкало шипящее дыхание насосов.

Так вот, значит, почему не было восьмого взрыва! Просто взрываться было нечему. Выяснили, что такелажник, неловкий и барчуковато перекормленный, уронил и разбил кинескоп, но побоялся признаться. Думал, авось пронесет, а там и на него не накричат в общей радости пуска. Мальчишка даже заплакал от страха: все-таки грохнул восемьсот рублей. Узнав, что вычеты ему не грозят, он быстро утешился и тут же съел четыре порции сосисок без хлеба.

Теперь стало ясным, что неполадки кроются в конструкции конвейера. Это был самый ужасный вариант. Пришлось объявить ночную смену. Явились все наладчики. Ермашов, переодевшись в рабочий халат, спустился в зал. Думать о вечном больше не приходилось.

Чемодан уже стоял в передней. Заграничный паспорт, билет, конверт с форинтами и справка Госбанка на обмен валюты — в сумочке. Кажется, все на месте. Машина должна прийти с минуты на минуту. Елизавета надела плащ и присела на маленький деревянный стул.

Милые полосатые обои, коричневые с бежевым, такие тихие и ласковые, что утоляли все печали. Так хорошо было сидеть возле них, собираясь в дорогу. И ненадолго прощаться. Оставить их без себя, и самой прожить без них — ненадолго можно. И все время держать в себе это: миг возвращения в их коричнево-бежевый уют. Дом, откуда выходишь и куда возвращаешься, придает смысл всей поездке. А поездка придает смысл дому. Больше замечаешь, что все это у тебя есть.

Зазвонил телефон. Елизавета кинулась к нему, схватила трубку. Послышался голос Аиды Никитичны:

— Елизавета Александровна? Вы дома, какая удача. Звонила вам в лабораторию, девчата сказали, что вы в командировке.

— Да, сейчас должна ехать в Будапешт.

Где-то в глубине квартиры у Аиды Никитичны заплакал ребенок.

— Ой, извините, минуточку, — слышно было, как она побежала, через секунду детский голос умолк, в трубке снова зашуршало, и Аида Никитична, громко дыша, сказала. — Настенка проснулась. Я теперь на приколе…

— Я позвонила, — сказала она Елизавете, сжимая левой рукой трубку, а на правой тетешкая Настенку, — чтобы узнать… вы понимаете, Лиза, мне как-то неудобно туда, на «Колор»…

— Да, да, ясно, — Елизавета кивнула, как будто Аида Никитична могла ее видеть по телефону. — У них там чепе. Кинескопы рвутся.