Московская история

Утром, приехав на завод, Ермашов сразу же заглянул в кабинет к Лучичу. Алексей Алексеевич разговаривал по телефону, извинился глазами: междугородная. Ермашов опустился в кресло, стоявшее возле подоконника, и, ожидая конца разговора, стал смотреть в окно. Улица внизу уже превратилась в весеннюю замарашку, искривилась черными и наезженными полосами, хлюпала грязевыми вулканчиками тротуаров. По ней ездили усатые автобусы и автомобили, прыгали прохожие, лязгая железными лапами, полз запоздавший снегоочиститель, фыркая серой кашей в кузов покорного грузовика. Звуки почти не доносились до Ермашова сквозь застекленное окно, но всеобщая веселость картинки легко подхватывала, манила наружу. Эх, будь он школьником…

— Исай Константинович, мы же не первый год… — говорил в трубку Лучич. — Я к тебе лично обращаюсь. Это наш с тобой разговор. Понял? Отвали сколько можешь. Ну, уж раз я сам звоню… Да, вот именно так надо.

Ермашов отвернулся от окна. А ведь Лучич, должно быть, примерно ровесник этого вчерашнего Арсения Львовича. Но разница! Тот — сегодняшний, без прошлых лет, а Лучич — в тяжелом бобрике волос, в кругу любимого и привычного, как в солнечном пятне, создающем иллюзию темноты всего, что за его границами. Арсений Львович все понимал вокруг, всем пользовался, Лучич — угрюмо оборонялся, не хотел понимать, отвергал пользование. Однако оба они не принимали Ермашова. Но странное дело: Ермашову, даже получив тяжелейший удар от Арсения Львовича, нисколько не хотелось его победить, увлечь, понравиться ему, заставить себе сочувствовать. А завоевать Лучича — хотелось, жгло обидой разъединение, невозможность попасть в солнечный зайчик его внимания. Почему? Разве теперь от этого хоть что-нибудь зависело? Хоть что-то менялось? Да нет, отжившее, отзвеневшее, уже не имеющее значения. Так только, привычка. И эта привычка занимала такое место в душе Ермашова! Неловко даже.

Лучич положил трубку, поморщился сам себе, превозмогая осадок от разговора. Вздохнул.

— Я вас слушаю, Евгений Фомич.

«Ишь ты, нарком».

— Это я вас слушаю, Алексей Алексеевич. Вчера кое-что случилось. Мы пустили «Колор».

— Да, да. Поздравляю вас. Душевно рад.

— Я ожидал видеть вас вчера на «Колоре».

Лучич как-то непривычно для себя задвигался, стал искать и перекладывать что-то на заваленном столе.

— Видите ли… я же… ах, вот она, — он уцепился за толстую папку, начал выдергивать ее из-под шаткой горки книг. — Я же не занимался…«Колором». Там все дела вел Всеволод Леонтьевич. И весьма успешно.

— Пуск завода — это не только дела, — Ермашов почувствовал, что бессильное бешенство обиды наконец настигло его и надо немедленно прекращать разговор. — А вы, Алексей Алексеевич, главный инженер объединения все-таки.

Он встал и пошел к дверям.

«Ведь был же когда-то пуск «Звездочки»! Напоминать, что это было торжество на всю Москву, на всю страну? Это был торжественный выход в жизнь целого поколения, времени целого! И его, Лучича, началом судьбы. Тогда он, молодой инженер, стоял в толпе и рукоплескал человеку в полувоенном френче и узких высоких сапогах, человеку прославленному и легендарному, который приехал, чтобы включить символический рубильник нового завода. И пусть все собравшиеся на митинг знали, что вспыхнувшие лампы — всего лишь чистая иллюминация, разве сомневались они в огромности жеста великого большевика, с трудом справившегося с тугой рукояткой на неустойчиво прогибавшемся фанерном щите, затянутом алым кумачом? Чем трогательнее и смешнее подробности, тем важнее было само торжество. На том начинались звездовцы.

А теперь вы, Алексей Алексеевич Лучич, не видите торжества в пуске «Колора». Представляете это обычным рабочим моментом. Одним заводом больше — и все? Никаких перемен, никаких вопросов? Энное количество рабочих мест, единичка в статистических сводках».

У дверей Ермашов обернулся, зная, что говорить не стоит. И с омерзением к себе произнес, срываясь на писк:

— Если у человека нет своего завода, ему все равно, где делать план. Все равно, как давать план, все равно зачем. Далеко идущее все равно. Оно нас одолевает! Людям не к чему привязаться сердцем, а вы… вы им не помогли.

Уже нажав на дверную ручку, вздрогнул от громкого голоса Лучича:

— Что вам нужно от меня, Евгений Фомич? Вы добились, чего хотели. Что вам еще надо от меня-то?!

Пухлый кулак Лучича шлепнул по папке, картонка подскочила, высунув в разные стороны языки бумажек. Ермашов, замерев, деревянно глядел на эти дразнящие языки. Лучич молчал, побагровев и откинувшись на спинку хрустнувшего кресла.

Они оба знали, о чем идет речь. И знали, что Лучич уже ничего не может дать Ермашову. И поэтому они оба молчали, понимая непреодолимость границы, лежащей между ними.

— Извините, Алексей Алексеевич, — наконец сказал Ермашов. — Я… простите, несколько…

— Да, да, — кивнул Лучич с готовностью. — Понимаете ли, вчера… в радиоцехе произошла неприятность. Уронили на отгрузке ящик.

— Сколько?! — сразу дернулся Ермашов.

Продукция радиоцеха по размерам крошечная. В ящике могла помещаться и очень крупная партия изделий.

— Месячный план.