Московская история

Чуть позже Елизавета и Эржика по дороге на завод забежали выпить по чашечке кофе в маленьком баре почти на набережной Дуная. Положив в горячую черную жидкость крошечный сугробик сбитых сливок, Елизавета мельком глянула наружу и замерла: в колыбели, обрамленной чугунным кружевом решеток, у подножий подтемненных угольным нагаром массивных зданий, легко лилось, дышало прозрачное перламутровое небо юной утренней голубизны. А наверху, над зданиями, тоже был такой же яркий купол, только хрустальный. Как будто нижнее небо — просто слой верхнего, мягко отделился и опустился вниз, на землю.

— Господи… — прошептала Елизавета. — Эржика, смотрите, что это?

Эржика улыбнулась.

— Это? Но это и есть голубой Дунай.

— Он же всегда желтый!

— Нет. Голубой видят те, кто любит, — Эржика отправила в рот кусочек пирога с клубникой. — Такова легенда. Вот только этого и надо… чтобы увидеть.

Голубой Дунай смеялся.

Как говорит пословица, человек стреляет, а дьявол пули носит.

Утром, перед обычным совещанием «у Лучича», к Ермашову в кабинет заглянул Ижорцев.

— Можно, Евгений Фомич?

Он опустился в кресло, улыбнулся Ермашову.

— Черт, опаздывает старик. Говорил я ему: надо менять стиль. В такую рань начинать с совещания! Это ж теперь не из соседнего цеха прийти, как было. Сдергивать людей с работы, мчаться через весь город. Я не успел заехать на «Колор».

Лучич опаздывает! Ермашов взглянул на часы — да, на целых тринадцать минут. Что-то новое. Точность — вежливость королей. Лучич пуще всего заботится о железном стиле. В последние дни он засуетился, поднимал вопросы четких транспортных связей, давал цехам указания о первоочередности продукции для «Колора». Ермашов не особенно обращал внимание на перемену в поведении главного инженера, но сейчас, вдруг мгновенно прозрев ее сущность, подумал почему-то: «Нехорошо… ой, что-то нехорошо». В этом старании ему привиделась некая сломленность, некая дань победителю, перед которым испытывают не уважение, а страх, и уже не о борьбе мнений идет речь, а об угождении и быстром отходе в сторонку. «Старик» — вот ведь как назвал Лучича Сева. И это в первый раз. Еще никто никогда так его не называл. Не приходило в голову. «Старик», — как не подходит к Лучичу и как нехорошо.

Зазвонил телефон.

— Это ужасно, — сказал в трубку рыдающий женский голос. — Он умирает! Боже мой, какое несчастье. Он послал меня… извините. Я не могу больше.

— Кто вы? — заорал Ермашов, вскочив. — Кто?! Кто? Назовитесь!

— Алексей Алексеевич… Лучич, — прошелестело в трубке. — Его жена…

И дальше она выронила трубку, потому что отбоя не последовало, а раздались какие-то шумы, шаги, стоны, голоса, и трубка качалась, должно быть, на шнуре.

Ермашов посмотрел на замершего в кресле Ижорцева и быстро вышел в приемную. Там было людно, накурено, собравшиеся на совещание сбились в молчаливые кучки, а за секретарским столом, упав головой на журнал записей, лежала Дюймовочка, как неживая.

У Алексея Алексеевича Лучича был инсульт, но Софья Семеновна, неожиданно превратившись из маленькой застенчивой старушки в грозную домоправительницу, не позволила увезти его в больницу.

— Не дам, — говорила она с немыслимой твердостью. — Здесь я его выхожу скорее. Уколы? Найму сестру, у нас есть машина, шофер… где Коля? Коля! Ты будешь ездить за сестрой! Ночные дежурства? Не смешите меня, я его укараулю лучше любого врача. Я его от смерти спасла, когда он был совершенно здоровый и за тысячу километров от меня, если хотите знать. Да, да. Совершенно только одной силой воли. А теперь-то, когда он тут, со мной, — и нет войны… что вы, профессор, я его поставлю на ноги в два счета, ты слышишь, Люка, вы видите, профессор, он кивает. Да нет же, не нужна ему ваша клиника, это даже смешно занимать там место, которое может понадобиться другому кому-нибудь, действительно нуждающемуся в уходе. Было бы просто бессовестно… да, да.

Вокруг нее носилась, возбужденно взлаивая, толстая собака, кидалась лизать профессору руки, топтала лапами упавшее на пол печенье, не принятое ею от кого-то из домашних, кто хотел ее угомонить этим испытанным способом.

Собака создавала видимость ада, но профессор все же пошел на риск и оставил Лучича дома.

С завода то и дело звонила Дюймовочка и справлялась, не нужно ли чего. Она уже два раза заставила Ермашова позвонить в Минздрав, в результате чего у Лучича появился известный профессор, а затем ему было доставлено какое-то редкое лекарство.

В первый же день отсутствия Лучича Ермашов понял, что как ни было трудно с Лучичем, — он все же держал в руках налаженный механизм «Звездочки». И благодаря этому Ермашов мог пристально заниматься «Колором». Алексею Алексеевичу Лучичу исполнилось шестьдесят восемь лет; инсульт лишил его речи, у него не двигались правые рука и нога. Никому не нужно было доказывать, что вряд ли главный инженер сможет вернуться в свой рабочий кабинет. Что ж тут поделаешь — против ясноглазого времени. Милосердие не его долг, это долг людей.