Московская история

На столе появилась бутылка, а Таня только вздохнула о тех временах, когда ей приходилось «заикаться», разыскивая их молодую компанию в незабвенном люлюнчике. Ермашова согрело воспоминание, и было слегка грустно, что года так скачут один за другим и коварный иллюзионист без устали устраивает фокусы: минуты тянутся, недели проходят, а годы мчатся. Глядишь, и тот, кто в этом коварстве себе не отдает отчета, вдруг спохватывается в ужасе: где же все-то? Ушло…

— Не-е-ет, он еще будет работать, — утешающе говорил Фестиваль. Его маленький круглый нос симпатично покраснел, а очки он задрал на лоб и сделался похожим на мастерового с картин передвижников. — Он будет работать, он глыба, как же «Звездочка» без глыбы-то. Конечно, я лично в этом вопросе больше назад смотрю, но это дело понятное. Человек, как на параде, равнение на главную трибуну держит: сначала вперед глядит, высматривает, что там, потом поравнялся, тут перед ним все как на ладони; потом проходить начал и уже голову назад крутит, главная-то трибуна позади.

У Юрочки алели большие прозрачные уши, настроенные как локаторы на отцовские слова.

— Красивый у тебя идет человек, — сказал Ермашов. — И верный, и жизнь у него — парад. У меня, Валя, другая картина. Много людей, все бегут, мельтешат, сбиваются на какие-то поперечные дорожки, растаптывают дорогу, а вокруг безустанно меняется пейзаж, то льет, то сверкает, то люди сшибаются нос к носу, один кричит: «Там!», другой: «Нет, там!» Вот как оно, брат, происходит. И в толкучке теряют ее, главную трибуну, из виду.

За столом возникла тишина. Юрочкины локаторы медленно повернулись на Ермашова и установились в прочной позиции. Таня вздохнула робко:

— Вы уж так все близко к сердцу, Евгений Фомич… Елизавета Александровна всегда за вас переживала.

Сказав это, она сама на себя разозлилась, прибавила еще совершенно по-глупому что-то насчет бульона, который она отнесла Софье Семеновне для Лучича (и там была Ирина Петровна Яковлева, она потом сказала Тане, что Лучич обязательно встанет на ноги), и, вконец расстроившись от своих «выступлений», похватала со стола тарелки и бросилась на кухню дожаривать блинчики.

Ермашов с Фестивалем выпили еще по одной, не рискуя возобновлять разговор о Лучиче, и углубились в разные технические подробности работы оборудования на «Колоре». Но в какое-то мгновение Фестиваль будто без всякой связи сказал:

— Севка, конечно, парень с отличными задатками, но против прежнего ему не устоять. Помельче он будет. И у него этак зубчики тарахтят… на передаче.

— Чего, где? — моментально настроился Юрочка.

Фестиваль перевел на него строгий взгляд.

— А ну-ка… ишь, мошкар!

…Наконец, был самолет. «Дуглас», примороженный, звеняще-хрустящий, потому что в корпусе вырезали люк для пулеметчика. Лучич сразу представил себе, каково будет лететь с такой дырой, но это все равно удача после трех суток сидения в длинном приземистом здании Аэропорта. Осточертело ждать, глядя на безмолвные сугробы Ленинградского шоссе и серебристую громадину «колбасы» противовоздушного заграждения, возле которой деловито проверяли колышки креплений девчата в военных ушанках и полушубках, бойцы ПВО. Изредка мелькнет «эмка», сворачивая к аэродрому, прогрохочет боевая техника ночью — и весь московский пейзаж.

Пока они с Яшиным, секретарем парткома, устраивали свои мешки в «дугласе», Лучич уловил неприязненные взгляды трех военных лейтенантов-попутчиков, брошенные на его еще дедовскую, подбитую бобром шубу. Мама дала ему эту шубу «в командировку», не зная, однако, куда он отправляется.

Военная тайна…

Первый совет, который дали ему в Кремле: обвернуть ноги покрепче газетами.

— Именно газетами! — повторил Алексей Николаевич Косыгин. — И своему спутнику тоже велите.

Лучич скрыл улыбку, но совет члена Государственного Комитета Обороны выполнил. И теперь в самолете сразу почувствовал, что и сто пар носков в сравнение с газетами не шли. В валенках будто теплоизоляцию проложили.

Второй совет Косыгина:

— Возьмите как можно больше еды. Вы летите в Ленинград… там поймете.

«Дуглас» сделал плавный разворот, за иллюминатором мелькнули близкие Бега, ровная линия Ленинградского шоссе и обрывавшаяся у водохранилища шпилем Речного вокзала Москва… Полетели.

Несколько раз — «Внимание, воздух!», свист и треск, необходимость ложиться на пол, отчаянная работа пулеметчика, высунувшегося в люк, Лучич видел снизу только его валенки. А в мирное время как он летал в Ленинград, какие это были прекрасные полеты… Тот первый, радостный и тайный, с Соней, когда они «убежали», скрывая свою любовь, предвкушая три дня в «Астории». Соня прикасалась к его руке, и он готов был взреветь, схватить ее на глазах у всех!.. И опять: воздух, треск, гул, мелькание огня, свистящий ледяной ветер и мешки с продуктами, пробитые пулевой очередью. Рассыпавшаяся крупа вместо его крови.

Лучич закричал неслышно, застонал — как прошелестел, заметался — едва заметно шевельнув пальцем левой руки. Тут же привстала Софья Семеновна, наклонилась к нему. «Опять вспоминает Ленинград», — подумала она.