Московская история

Ермашов расставил рюмки, но к бутылке не притронулся, сел в свое кресло, загнанно приподнял плечи. Любая его ложь будет безропотно оплачена министерством. Но как хотелось быть хозяином. Как хотелось свободы и красоты маневра, мудрой экономичности. Ермашов опустил лоб, провел тяжелым взглядом по лицам друзей и, отбросив все, что мешало ему сейчас и что, возможно, должно было подмять его своей очевидностью, сказал с беспредельной жаждой их отклика:

— У нас на «Колоре» полторы тысячи ребят. Вот мне бы туда сотни три… ну, скажем, полуфирсовых или даже четвертьфирсовых, и порядок. Тогда сможет Сева спокойно вставлять туда любую технику. У них в руках все пойдет. А остальных я бы отпустил.

Павлик покрутил головой, отодвинув в сторону палку.

— Вот я не люблю напиваться до чертиков. Когда уже начинает мерещиться этакое сусальное.

Ермашов засмеялся.

— Ну что ж, повестка дня исчерпана.

Тут Рапортов, неожиданно обидевшись, расстроившись, дернув щекой, подал голос:

— Пора меня снимать с мачты, Евгений Фомич. Я уже вижу землю.

— Ничего, повиси еще, Гена. Теперь надо на ней высадиться как следует. «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят…»

Еще в автобусе, или уже в метро по дороге на работу, Юрочка Фирсов небрежно рылся в кармане и невзначай вытаскивал свой пропуск с фотокарточкой, как бы проверяя, а не забыл ли захватить с собой нужный документ. И тогда какая-нибудь девчонка, или парень, или тетенька с дяденькой могли случайно взглянуть и удостовериться, что он не просто так, а работает на «Колоре» и едет как раз на смену. Утром все было в этом смысле о’кей, немножко хуже после обеда, когда являлся мастер и на полный динамик заявлял, чтобы Фирсов кончал работу. Четыре часа отработал — и шабаш. Прямо тыкал в глаза, вроде ты получеловек. Этот мастер Юрочке осточертел, ибо никак не мог усвоить, что гайку, например, недотянутой не бросают; стоял и орал над ухом, положи инструмент, и все. «Закон»! Мастер «закона» боялся как черт ладана. И вообще все время повторял, что на хрена ему такое беспокойство, гляди за ним да отвечай. А у него своих дел до пупа.

Юрочка шабашил и шел в курилку к наладчикам. Курить ему не нравилось, но с первой получки он купил пачку «Тройки» и держал ее наготове, чтобы быть в полных правах со всеми остальными. Юрочку влекли разговоры. И не про хоккей (про хоккей можно было и в газете прочесть и по «Времени» послушать), а про женщин. Про женщин нигде и ни в каких источниках не сообщалось то, что в курилке. Во-первых, это были немножко другие люди и даже не совсем люди, потому что с особенностями характера. Которые иногда нормальный мужчина вынужден был разгадывать. Это сходилось с Юрочкиными ощущениями: женщины ему казались марсианками, из которых исключением была только мама. Мама была вполне нормальным человеком. Зато все остальные составляли таинственное сообщество, относившееся к Юрочке почему-то с легкой дозой насмешливости. Чем он заслужил несерьезность с их стороны — он не мог приложить ума. Ростом он был как все, как все работал, как все приглашал, скажем, девушку в кино, а она почему-то фыркала. Юрочке хотелось послушать, как в таких случаях поступают мужчины постарше, но у них такая тема в разговорах абсолютно не возникала.

Как с этим быть и как подходить к девушкам с сознанием такой неизбежности? Но хуже всего — всего хуже, что хотелось поскорее именно эту неизбежность постичь, добраться до нее как можно скорее. Разве в таких мыслях можно было признаться отцу? Да никогда! Отец жил совсем по-другому, разве возле него могли даже близко возникнуть подобные истории? Юрочка разрывался душой над открывшейся бездной: как может существовать такая черная пасть, почему никто ее не закроет, не уничтожит раз навсегда, ведь знают же о ней люди — и ничего, продолжают себе спокойно жить, как будто этого страшного и мерзкого нету вовсе.

Промучившись так, он взял да и спросил в курилке. Курилка ответила громовым хохотом молодых глоток, а обнаруживший тут Юрочку мастер пообещал, что позвонит отцу насчет его курения, и отобрал «Тройку».