Московская Нана

— Отворите форточку и уходите вон, — сказала она «четвергу». — Сейчас явится «пятница».

III СТОЛКНОВЕНИЕ

Наглушевич послушно окончил свое «коленообразное склонение» и подошел к окну.

Струя свежего весеннего воздуха, вместе с великопостным благовестом, ворвалась в напоенный сладострастными духами «уголок» вакханки и заговорила, что где-то происходит другая, возвышенная жизнь, с другими, полными глубокого значения, явлениями… Фельетонист взглянул из открытой форточки на прозрачное голубое небо и перекрестился.

— Для меня это ново! — воскликнула удивленно Клавдия Льговская. — Вы, Наглушевич, верующий! Я не могу допустить, что глубокая вера могла находиться в сердце такой бесструнной балалайки, как вы!..

— Да, я человек верующий, — ответил с непритворной грустью Наглушевич, — как это ни странно! Я никогда не сажусь за работу, не перекрестившись…

— И потом, — сказала Клавдия с ехидной улыбкой, — в своей «работе» высмеиваете все, что свято и дорого каждому человеку! Простите, — это фарисейство…

— Может быть, но это так. Мы — люди, мятущиеся без всякого устоя… Редко кто из нас может отвечать за свои действия… Среди нас очень мало неискренних… Мы зарабатываем громадные деньги… Нам хорошо платят за флюгерство… Издатели принуждены, чтоб оплатить нашу «беспардонную бойкость» и устоять на месте, шантажировать всех, кого можно, особенно заведения вроде, например, г. Декольте, где все, — искусство, вино и женщины, — соединяется для того, чтобы пить «дурацкую» кровь. Вы, я думаю, читали «полемику», как попался мой издатель…

— Глупенков, — подсказала Клавдия, — как же, читала, но погодите…

Разговор так заинтересовал хозяйку, что она, забыв о «столкновении поездов», уже не гнала от себя фельетониста.

— Скажите мне, вы богаты или будете обеспечены за свое «близкое» участие в «сих темно-коричневых делах», как вы выражаетесь?!..

— Какое! мы все ставим на карту… Совесть, честь, убеждения, — все продаем и все-таки умираем нищими. Мало кто из нашего брата нажил состояние… Особенно из истинных «флюгеров»… Я знаю только одного журналиста- богача, издателя «Новой стези», но ведь он исключение, а потом и ничем «открыто» не гнушается. Он откровенно заявляет, что сотрудники его, с позволения сказать, жулики, а где ему прикажете достать честных людей? Далее, честные люди и не выдержат его ежовых рукавиц, и так обманывать публику не сумеют!..

— Что же, большая газета мне немного сродни, — ядовито заметила вакханка, — я также окружаю себя темными личностями…

— Какое сравнение! — убежденно произнес Наглушевич. — Вы, по крайней мере, честны, потому что искренни и не выступаете под флагом «жалких слов, горячих фраз, прекрасных»… Да что «Новая стезя»! Вот консервативная газета «Доброе старое время» громит то, чем ее книжные шкафы торгуют и, так сказать, служат рычагом бросания «вредных идей» в охраняемую ею публику. Положим, и либералы не лучше… Возьмем Буйноилова… Он на словах весь мир обнимает, а на деле прилепляет близким людям «ракеты», чтоб легче им на тот свет лететь было… Вы знаете его поступок с семьей его товарища и друга Неелова?..

— Знаю… Выходит, что я права, пренебрегая общественным мнением… Я даже не хочу переменять своей настоящей фамилии и выбирать псевдонима… Льговская, и все тут…

— Конечно, Льговская, — прошепелявила, «модно» картавя, входящая «пятница» Полушкин, — прекрасная, звучная фамилия, как и ее…

— Замолчите, Полушкин!.. — резко перебила его Клавдия. — Поберегите свои пошлости для tete-a-tete. Лучше познакомьтесь… Полушкин, Наглушевич! — сказала она, представляя друг другу «поклонников».

Рослый, внушительный, слегка плешивый Наглушевич подошел к маленькому, ничтожному пшюту Полушкину.

Они пожали друг другу руки.

Миллионер давно знал «писателя». Недавно он разнес его «тятеньку» за его сомнительную благотворительность. Весьма понятно, что «сынок» был враждебно настроен против фельетониста, осмелившегося публично подкопаться под непогрешимость «папы».

«Я сейчас почти у себя в доме… — думала микроцефальская головка, — попробую его унизить».

— Я вас знаю, но читаю ваши наброски редко, — сказал с явной неприязнью Наглушевичу миллионер. — В них нет чувствительности к правде!

Наглушевич понял, что «недоносок» хочет унизить его в глазах Клавдии.

«Постой, я его выведу на чистую воду: за что он сердится на меня?!» — решил фельетонист.

— Вы хотите сказать, — спокойно возразил Наглушевич Полушкину, — в моих писаниях нет истины. Может быть. Кому мало дано, с того много и спрашивается, — сострил он. — Об истине мне заботиться некогда. Я не миллионер, и родитель мой, которого я не знаю, также не был им; по крайней мере, официально я этого утверждать не могу. Я ублюдок-с. Я консервативно-либеральный и реакционерно-прогрессистский публицист. Меня мамаша родила-с между написанием фальшивого векселя и составлением шантажной заметки-с. Так где ж нам, ублюдкам-с, «чувствительность» к правде иметь?! Вы — другое дело. Вам и карты в руки-с…

— Я личности так глубоко не желал бы затрагивать, — трусливо зашепелявил Полушкин.