Московские дневники. Кто мы и откуда…

Быть может, внутренняя борьба за сохранение личности — типично западное явление, идеал, ограниченный считаными европейскими странами? А в других местах дело идет просто о жизни? Уже здесь, на юге, как посмотришь на людей… например, вчера в Сухуми.

Конечно, и коммунизм тут имеет другие варианты. Уже не общество, которое даст каждому возможность раскрыть свои способности…

Здесь, как нигде, отчетливо ощущаешь, что все продолжается, даже без твоего участия, и что в будущем не стоит об этом забывать.

Ниночка с ее немецким другом, который вдруг упомянут в разговоре. Он живет в Ростоке, и она об этом говорить не хочет. Уплетает сласти, пьет вино, а Юре позволяет дойти лишь до определенной границы.

Лева, всегда наготове, с синим рюкзачком.

Как меня в брюках не хотели пускать в «Гагрибш»[12].

Мать М.С. — наполовину немка, наполовину армянка. Ее любовь к шлягерам 20-х годов: «Что надо Майеру на Гималаях», и «Ночью человек не любит быть один», и «Как назло, бананы», и «Что ты делаешь с коленкой, милый Ханс».

Курд, который все время кланяется и которого я все время подозреваю в том, что он выпивши.

Люди стали хитрыми, чтобы устроиться.

«Вера? — говорит М.С. — Ни во что я больше не верю. В юности верила во все. Тем горше было разочарование».

Возможная честность функционеров.

«Знаете, на этот вопрос мне трудно дать точный ответ. Во всяком случае, будь я в партии, меня бы давным-давно вышвырнули. Вот и живу беспартийная, делаю свою работу, и всё».

Пока есть надежда, что постепенно все же станет получше.

Любит Пастернака, Паустовского, Казакова, Достоевского. Не доверяет честности Эренбурга, Симонова благосклонно принимает к сведению: «Но ведь нельзя всю жизнь писать о войне, нельзя жить только воспоминаниями». Шолохова презирает как плохого человека: раньше он был честен, потом поднялся в верхи и хотел там остаться, стал пьяницей, да и не написал больше ничего.

Приспособленчество людей замечают сразу. Недавно в руках у М.С. были статьи Эренбурга о космополитизме…

Определенные анекдоты не переводятся. В большой компании разговор остается ни к чему не обязывающим.

Косик[13] о соотношении эмпирических обстоятельств и преходящих или вечно живых ценностей, относительного и абсолютного, чрезвычайно актуально во времена «опустошенного, обесцененного эмпиризма». Из этого противоречия наверняка возникнет большой конфликт!

Функционеры как большей частью излишний, непродуктивный слой.

Если искать историческую аналогию, то, увы, снова и снова обращаешься к католической церкви и ее пастырскому воинству.

Духовное обновление марксизма, пожалуй, вряд ли придет из Советского Союза — слишком мало брожения, слишком много смирения. Пожалуй, слишком много страданий в прошлом, они измучены. Слишком велика инерция огромной страны, которую они при каждом шаге должны тащить за собой.

Расхожие слова: но люди же не меняются! Люди остаются людьми. Хотят, чтобы их оставили в покое, хотят жить — разве они неправы?

Когда по соседству играют в карты на чужом языке, мне это не мешает.

«Новый человек» вообще не существует — из всех обманов это был наиболее рафинированный и, пожалуй, наиболее неосознанный для самих обманщиков.

Нет больше крупных личностей, которые, вынужденные признать, что не могут иметь все, бросают то, что как-никак имеют, и презрительно кричат своим грабителям: «Ничего мне не надо!» Существуют лишь разные уровни приспособления к возможному — по крайней мере, теперь. Нам еще довелось увидеть, как из-за неприспособления к возможному банально-возможное расширялось до мнимоневозможного. Этого мы забыть не можем, не желаем примириться с нынешним состоянием, над которым незримо висит призыв: храни существующее!

Утверждать, что в основе искусства лежит «партийность», значит базировать его на чем-то производном — а ведь искусство становится искусством, только если идет от исконного. Но такого, пожалуй, ныне нигде не найдешь.

4.11

Подготовка к «праздникам» состоит в развешивании лозунгов — очень длинных, очень высоко, — в побелке бордюров, мытье ворот и т. д.

Мария Сергеевна, Нина, Золя, Марк, Герда уехали. Любопытно, как мало-помалу они все же раскрывали себя. Марк только в последние дни заговорил, хотя и скупо, о времени, проведенном в Германии, он прожил год в Берлин-Вайсензее, в комнате, где под потолком висела неразорвавшаяся бомба, обезвреженная. На Франкфуртер-аллее у него была девушка. О полковнике Петерсхагене, которому не следовало сдавать город врагу. В последний вечер Марк выдвинулся в главные герои моей истории и говорит только одно: «Солнца никогда не будет». Все думают, будто он в самом деле так говорил, и он примирился, перестал их разубеждать. Неожиданное редкостное согласие. Обоюдная симпатия, поскольку он почувствовал, что я угадываю, какой он (а может быть, каким он был), и вдруг вспомнил давно забытого себя.