Московские дневники. Кто мы и откуда…

Эпоха Ахматовой была бурной. Ее поколение пережило больше, чем могло вынести: три революции, две мировые войны, Гражданскую войну, уничтожение русского крестьянства, так называемую коллективизацию, несколько волн огромного террора. В строках о третьей стадии воспоминания угадывается ее собственная жизнь: расстрел первого мужа, Николая Гумилева, разлука с оставшимися на Западе или бежавшими на Запад друзьями, потеря многих сосланных или казненных спутников. Но в то же время Ахматова говорит о человеческой жизни вообще, о трагедии всех времен. Воспоминание может и должно стать ужасным, и все-таки это единственное, что одушевляет жизнь.

В поэме «Реквием» она рассказывает об аресте мужа, а позднее и сына. Она ждет приговора, готова ко всему, но слишком хорошо знает, что, чтобы выдержать это, нужно все забыть.

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета,

Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

Чтобы не убить себя, нужно убить память. Но из дальнейшего становится ясно, что утрата воспоминания равнозначна безумию и что страшнее потерять память, чем жизнь. Поэтому она умоляет смерть:

Ты все равно придешь — зачем же не теперь?
Я жду тебя — мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.

История Ахматовой кажется показательной. Она принадлежит своему времени, XX веку, составляющему основу ее жизневосприятия и ее эстетики. Она современница Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда и Андрея Туполева, Пикассо и Маяковского, Мейерхольда и Эйзенштейна. При этом на протяжении всей своей творческой жизни — с 1911 по 1966 год — она оставалась очень далека от открытий физиков, психологов, биологов и химиков. Консерватизм не мешал ей писать самые настоящие стихи своего столетия, невзирая на мнимо «старомодную» стилистику. Понятие «авангард» было чуждо Ахматовой. Все, что лежало за пределами сути существования и искусства, казалось ей досужей игрой. Ее «Реквием» заканчивается четверостишием, которое могло бы стоять под всякой пьета или под картинами Филиппо Липпи:

Магдалина билась и рыдала.
Ученик любимый каменел.
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

Суть внутреннего человека остается в принципе неизменна — пока что! — невзирая на науку и генную технологию. Все вокруг нас может стать неузнаваемым — он останется (ужасно) «верен» себе. Воспоминание, составляющее суть культуры, одновременно есть суть сути.

Посвящение Ефима Эткинда Кристе и Герхарду Вольф на титульном листе книги: А. Ахматова «В зазеркалье», сост. Ефим Эткинд, «Моим дорогим друзьям Кристе и Герхарду Вольф — эти стихи о бессмертии памяти — от всего сердца. Ефим Эткинд. 3 мая 1985 г. Париж, Дефанс»

Ефим Эткинд. Свобода. Герхарду Вольфу, in memoriam нашего «социалистического» прошлого

Барселона, 1 мая 1998 г.

Дорогой друг,

я рад возможности поздравить тебя с твоим невероятным днем рождения. С высоты моих восьмидесяти твои семьдесят кажутся мне детской игрой…

Значительную часть нашей жизни мы оба — каждый по-своему — прожили при так называемом социализме. Каков он был, этот советский социализм, наши западноевропейские коллеги, даже самые образованные, едва ли в состоянии себе представить. Но мы не забыли, как легок и прост был тогда переход от относительной свободы к полной несвободе. Об этом переходе — французы сказали бы: de l’Être au Néant et du Néant à l’Être[49]— рассказывает следующий автобиографический рассказ, выражающий наш менталитет того времени. В нем мы жили.

Быть может, такое существование нас закалило.

С наилучшими пожеланиями на будущее

остаюсь, дорогой Герхард,

твой Ефим Эткинд

Свобода