Московские джунгли

Лиля принялась пристальнее вглядываться в воду. Некоторые души оставляли за собой прозрачный, но все же видимый кровянистый след. Знак, что вырваны из тела насильственно, ушли до срока и против воли. Лиля опустила руку в воду – ох, и холодна же была Река душ человеческих! – выловила душу, и та свернулась у нее на ладони, будто какой-то прозрачный зверек. Лиля положила ее в лодку и выловила следующую душу. И следующую. И еще, и еще… Ее руки замерзли, пальцы онемели, холод начал подниматься вверх и, казалось, проник в кровь, в кости. Никогда еще ей не было так холодно! Но она знала: надо ловить. Ловить и возвращать.

Мохнатый спутник ее навалился сзади на спину, положил узкую морду ей на плечо, и Лиля почувствовала его жар. Этот жар согревал ее и позволял опускать руки в воду и ловить, ловить души…

Быть может, он хочет искупить свои преступления, поэтому помогает ей?

Или все дело в женской шаманской силе, которой зверь подчинился?

Лиля не знала, не могла этого почувствовать, но пользовалась его жаром, чтобы набраться сил – и ловить души…

Жар и холод. Жар и холод. Жар и озноб, и снова жар, и пить, пить хочется, как же хочется пить…

Лиля очнулась и увидела над собой обшитый деревянными планками потолок. Тускло светил ночник. Ей было жарко, ее бил озноб, пить хотелось. Она шевельнула сухими губами, простонала тихо и хрипло. Отец, сидевший рядом с ней, подсунул ладонь ей под шею, осторожно приподнял и поднес к губам кружку с теплым, пахнущим травами и медом отваром. Напившись, Лиля наконец поняла, где она: в гостевом доме. А сознание покинуло ее в лесу… Неужели отец принес ее на руках? А как же ее рана? Она провела рукой по животу и нащупала тонкий шрам, словно шерстяная ниточка под кожей протянута. А где зверь? Где ее зверь? Она шевельнула левой рукой – и почувствовала под пальцами пышную нежную шерсть и жар его тела. Зверь был рядом. Невидимый, но ощутимый.

– Щедрый улов, дочка. Праматерь-олениха танцует от счастья: многие вернутся в этот мир, много детей, много радости. Не все, кого отнял Железное Сердце, но многие. Ты исправляешь зло, вплетаешь нити, вырванные из ткани мира. Ты мое оправдание. Я потерял Олью и обманул своих людей, но я спас тебя – и теперь ты штопаешь разорванную ткань мира, ты наводишь порядок. Нельзя идти вперед, осваивать новое, если не исправлено старое, а уже двести с лишним лет никто не исправлял…

– Он рядом, – прошелестела Лиля.

– Я знаю. Я чувствую. И я… Я боюсь.

Лиля закрыла глаза: веки были невыносимо тяжелыми. В висках гудело. Она чувствовала себя так, будто ее скрутил тяжелейший грипп.

Она засыпала и просыпалась, и всегда рядом был отец. Он поил ее своими отварами. Он помогал ей вставать и добираться до туалета. Казалось, он вовсе не спал. Впрочем, Лиля не знала, сколько прошло времени, пока она то впадала в беспамятство, то выныривала.

Наконец, проснувшись, она почувствовала, что болезнь отпустила ее. Она больше не плавилась в жару и не сотряслась от озноба. Ей было тепло, уютно, спокойно. Она привычно гладила левой рукой пышную шерсть незримого, лежащего рядом. Улыбнулась отцу. И увидела боль в его взоре, прежде казавшемся ей таинственным и непроницаемым.

– Дебден, я боюсь его, потому что не знаю, как ты его подчинила и что будет дальше, – признался отец. – Я слышал легенды, но они доходили до меня через толщу времени и могли исказиться. Легенды о шаманах, не изгонявших из мира, но подчинявших себе злых духов.

– Мне кажется, он хочет все исправить. Всех вернуть. Стать легче и нырнуть в Реку Человеческих Душ не как демон, а как человек. Остудить свою ярость в ее водах. Отдохнуть от своей долгой жизни.

– Это было бы величайшей победой, Дебден. Величайшей. Но мог ли раскаяться Железное Сердце, лишь испив твоей крови?

– Быть может, он не раскаялся, а просто устал?

– Не знаю. Я мало знаю о нем. И я старался всегда не думать о самом страшном…

– О чем? Что – самое страшное?

– Если он не просто выпивает жизнь жертвенных детей, а входит в их тела, натягивает их на себя, как одежду, и проживает в их облике жизнь, полную греха и жестокости. Ведь время от времени появляются такие люди (и мужчины, и женщины), которые причиняют всем окружающим только боль. А душевная боль для демона – лакомство более утонченное, чем боль телесная. Телесная боль груба и быстро насыщает. Как горячая и жирная похлебка с мясом. Душевная боль опьяняет и дает им радость, как…

– Как огненная вода?

– Нет. Огненная вода притупляет разум. Как драгоценные вина, которых наш народ не знает. Как мягко опьяняющие вина из теплых и щедрых земель. Вот что такое для демона душевная боль.

– Но он не вошел в мое тело, когда ты открыл его…

– Я был готов к тому, что он войдет. И тогда мне придется убить тебя. Вырезать твое сердце, и отрезать твою голову, и сжечь их в костре, а тело разделить по суставам, мясо и потроха отдать лесу, а кости сложить в мешок и повесить на дерево, – ровно, певуче произнес отец, словно с каждым проговариваемым словом он отдавал, отпускал какой-то из своих страхов: убить дочь, вырезать сердце, отрезать голову…