Московские эбани

— Остановите машину! — приказала Виктория, когда они проезжали мимо цветочного база. Водитель оглянулся на Вадима. Вадим кивнул. Машина остановилась. Виктория купила темно-бордовый георгин и три ярко-желтые астры. Вадим и Дуда с удивлением переглянулись. Букет в столь нелепых тонах класть на гроб с покойником было как-то уж слишком. Но чем-то он напоминал Потапа. "Наверное, такой букет когда-то он преподнес ей". — Подумал Вадим и вышел из машины, сам от себя такого не ожидая, спокойно подошел к ничего неподозревающей Виктории и вдруг накинулся на нее, вырвал, сломал букет: "Нет!" — все вопило в нем, — "Хватит, хватит вам держать связь! Его уже нет! А я!.."

Дуда с удивлением наблюдал из машины, как они вдруг сцепились, потом Виктория отошла и молча смотрела, как Вадим топчет купленные её цветы, потом он купил букет алых пошленьких гвоздик, сунул ей в руки, повел к машине.

— Во, народ пошел, даже перед покойником дурью маются, — проворчал Дуда.

Они сели в машину на задние сиденье и до ворот кладбища доехали не шелохнувшись.

Потапа кремировали. Урну с его прахом должна была получить в последствии его вдова, та самая, которая когда-то взяла шикарные костюмы из Швейцарии, а его выгнала. Но никто бы не решился судить её за это. Прах решили замуровать в стене колумбария Новодевичьего монастыря. Не писать ни дат жизни и ни смерти, ни вообще фамилии и имени, а лишь всего его последнюю строку: "О жизнь моя — прекрасный мой сорняк!" Так и сделали впоследствии.

А на утро после кремации Потапа, Москву облетела весть, что чеченцы взорвали ещё один дом — уже на Варшавском шоссе. Паника охватила москвичей. Сравнить её порывы и начинания можно было разве что с ополчением в годы войны. Начали собирать собрания жильцов. Собирать деньги на домофон, хотя уже входная дверь дома Виктории запиралась на кодовый замок. Назначались дежурства в подъезде.

Жить стало противно. В сознание вкрадывалась мысль, что твоя жизнь полное ничтожество, неспособное защитить ни себя, ни близких, и может кончится в любой момент. Эта мысль съедала остальные мысли, всякую надежду на будущее. И даже не страх за себя — а униженность страхом бесила. Но праведный народный гнев не вырвался на волю. Москвичи не устраивали расправу чеченцам, живущим в таких же московских квартирах по соседству. Никто не унизился ни до резни, ни до погрома, ни до массовых изгнаний из столицы. Просто скорбь и всеобщая депрессия охватила многонациональный город.

На берегу Яузы, у виадука, Екатерининских времен, в небольшой, обычно наполненной пьяным сбродом, рощице — не пили. Не пили и на "философском холме", что у пьяного магазина, с которого открывается вид на заросшую пойму, на проспект Мира, чертово колесо комплекса ВДНХа и останкинскую башню. Местная фауна заметно поредела. Ее представители пытались начать наконец-таки научиться трезво смотреть правде в лицо.

Виктории позвонила Светлана:

— Но жизнь же продолжается! — говорила она. — А тебе здесь не жить. Я это точно знаю! Уезжай отсюда, пока ещё молода.

— Куда? Обратно в Тайланд, где жизнь как сон?

— Пусть сон, но здесь же бред сплошной! Так и жизнь, представляешь, пройдет! Жизнь пройдет! А тобой заинтересовался один человек из Голливуда.

— Как он мог заинтересоваться мной, если он меня совсем не знает?

— Я ему много рассказывала о тебе, показывала фотографии твоих картин и твою фотографию. Он просто влюбился в тебя. Его зовут Билл. Прямо, как их президента. Позволь ему пригласить тебя на обед. Я дам ему твой телефон? Дам?

— Давай. — Равнодушно согласилась Виктория. Она чувствовала, что катит депрессия, и надо хоть как-то отвлечься, вытаскивать себя из дома, пусть и без всякого особого смысла.

Так начались обеды с Биллом. В полном соответствии с Американской этикой.