Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины

Сколько жителей еще оставалось в охваченном паникой городе? Трудно назвать точную цифру. По различным источникам, от двенадцати до пятнадцати тысяч человек, бедноты и иностранцев. Среди последних — французская актриса Луиза Фюзий, нашедшая в конце августа убежище у друзей, в стороне от центра города, во дворце князя Голицына. Ту неделю, что прошла с момента ее заселения, жизнь в доме текла относительно спокойно. Но в начале сентября ситуация резко изменилась — распространился слух о неминуемом приходе Наполеона. Г-жа Фюзий и ее друзья высматривали признаки этого. «Ежеминутно мы поднимались наверх с подзорной трубой, — писала она. — И однажды вечером увидели бивачные огни». На сей раз сомнений быть не могло. Великая армия стояла у ворот города, и требовалось соответствующим образом устроить жизнь. Но, «не считая толстой служанки, которая пекла хлеб и напивалась, чтобы забыть про страх, мы оказались без прислуги».

Москва. Сентябрь 1812 года

Паника в доме быстро усиливалась. Нервы были натянуты до предела, все ловили малейший звук. Однако чаще всего слышали пьяниц, громко ругающихся по ночам. Луиза практически не спала. «В ночь с 13 на 14 сентября, — рассказывала она, — мне показалось, что шум усилился; мне послышалось французишки; каждую секунду я ждала, что нашу дверь выломают; я тихонько пробралась в комнату моей подруги по несчастью и сказала ее мужу: „Похоже, они здесь“. Он посмотрел через штору и ответил, что пока нет. С такими приятными перспективами мы провели следующие две ночи». Другая француженка, жена одного из сорока высланных заложников, свидетельствовала в свою очередь: «С того дня когда, брошенные в барку, чтобы быть увезенными в ссылку, вы покинули стены Москвы, мы вели жизнь арестантов. Заперевшись в своих домах, закрыв ставни и забаррикадировав двери, соблюдая полнейшую тишину, мы не осмеливались зажигать свет даже по ночам из страха привлечь внимание недоброжелателей. Непрестанно вслушиваясь, мы избегали всего, что могло бы выдать присутствие живых существ…»

Утром 2/14 сентября все сомнения развеялись: первые подразделения французской армии находились всего в нескольких километрах от города, готовые войти в него через Дорогомиловскую заставу и одноименный мост, расположенный на западе Москвы. С восьми часов началось ускоренное бегство населения, встревоженного слухами. К полудню, рассказывал шевалье д’Изарн, «это была уже полная эмиграция». Каждый бежал, унося то, что смог взять с собой; в этом беспорядке раздавались крики и плач жителей, охваченных паникой. Губернатор Ростопчин находился в первой группе беженцев. «В то самое мгновение, — рассказывал он позднее, — как я оказался по ту сторону заставы, в Кремле были произведены три пушечных выстрела. Эти выстрелы были знаком занятия столицы неприятелем и известили меня, что я уже более не глава ее».

Прежде чем удалиться в изгнание, Ростопчин позаботился об освобождении из острога (главной московской тюрьмы) приблизительно восьмисот заключенных^{108}, призвав их найти выход своей энергии, грабя и уничтожая оставленное имущество и даже нападая на людей. Но первым делом эти люди занялись разгромом винных складов. Напившись, они принялись распевать песни и угрожать всякому встреченному ими на городских улицах. Французы, затаившиеся в своих домах, были этим сильно напуганы. Одна француженка рассказывала: «Они грозили нам смертью; проживая неподалеку от острога, мы должны были стать их первыми жертвами, нами овладел ужас. К счастью, Небо пришло нам на помощь: упав под воздействием опьяняющих напитков, эти негодяи заснули, а когда проснулись, в город уже вошли французы»^{109}.