Московские мастера

Неголи легких дум
Лодки направили к легкому свету,
Бегали легкостью в шум
Небыли, нету и нету.
В тумане грезобы
Восстали грезоги
В туманных тревогах
Восстали чертоги.
. . . . . . . . . .
В умирайных тихих тайн
Слышен голос новых майн.

Лирика, страстность слов и сила большого поэта и мастера. Совсем другой Владимир Маяковский. Слова, а с ними вещи, воздух, лица, отношения, жесты, мир, он сам – видны ему с иной, противоположной стороны;

А себя как я вывернуть не можете,
Чтоб были одни сплошные губы!

Поэтому нужно «вымечтать», «вылюбить», «вынежить», «вызарить», «выцеловать», «вымучить», «выжиреть», а не просто мечтать, любить, нежить и т. д. Мир – у него огромный, саженный человечище: «Ночь насела задом на город», «солнце рыжо и жирно», «вселенная спит, положив на лапу огромное ухо», «земля ложится женщиной и ерзает мясами». Человечище, с невероятным горлом, дикой грудью, гигантским шагом, у которого руку жилистую целуют даже звезды, когда им зажечься надо. Страшно оттого и сильно, и радостно за силу такую.

А вот – строитель слов далеких, строгих, как здание – целые дворцы из слогов, восходы солнца и закаты из метров, ритмов, звуков, рифм. Бенедикт Лившиц, давший нам в своей книге «Волчье солнце» образы высокого мастерства, являет теперь свой кристаллический, в гранях отточенный поэтический лик. Все в нем блестящн, ясно, серебряно, гибко.

За рубежом теченье ясных лет,
Склонись в затон, живой одними нами,
Надолго ли мы включены в закат
И тонкими владеем именами?

Давид Бурлюк – глашатай великолепного цинизма. Словам поэзии присущи и запах трупа («небо – труп, не больше, звезды – червь, пьяные туманом»), и запах пота (пахнет потом подмышек весны) и свист ноздри. Необыкновенный пафос ассоциаций. Земля не во влаге, а в слюне, луна не вдохновенная планета, а «дохлая – ползет, как вша, ползет, как с корабля мертвец». Несомненный поэт обособленных слов, одинокий в своем творчестве.

Сатир несчастный одноглазый
Доитель изнуренных жаб…

Буйным и звонким влетает в поэзию Василий Каменский, в кумачовой рубахе, с саженью в плечах. Удалый и грустящий, грубый и нежный, слова его – песни разливающиеся, разукрашенные то бусами и лентами – когда стихи его девушкам и грустинницам, то кривыми татарскими ножами и мозолями – когда стихи его Стеньке Разину и крестьянам.

Лирика Сам. Вермель – вся из крови. Танки не потому, что важна Япония, а потому, что чрез них близок путь к иной, широкой амфиладе слов востоко-русской формы:

Я мудр. Черный весь –
Ветром лицо золочу.

Настоящий подвиг преодоления тяжелой массы слова совершил Б. Пастернак в своей книге «Близнец в тучах», в которой показаны образцы изумительной, налитой выпуклости поэтического материала. Ощущение и недоверие к видимому проверяется пристрастным, режущим интеллектом. Каждое слово – точно автопортрет.

Как казначей последней из планет,
В какой я книге справлюсь, горожане,
Во что душе обходится поэт
Любви, людей и песен содержанье.

Как будто в стальной двойной раме выставляет Ник. Асеев свои слова. Потерявши личину романтика и пройдя чрез «магистрали улиц», поэт предстал как своеобразный, четкий рапсод русского лада. Достигнутая сила слова и формы выдвинула Н. Асеева в ряды лучших поэтов.

Увлечение новыми возможностями стиха характеризуют пьесы Д. Варравина, поэта, для которого организм природы и организм слова связаны нераздельно.

Есть какая-то растительная жизнь, есть боль, есть удивление и восторг, есть кроткость и набожность в словах Рюрика Ивнева. Большеглазая детскость, выращенная в квартире – каждое слова точно комната, в которой и ковер, и стол, и зеркало… а иногда и изображение в этом зеркале – свое, глаз, ушей, пробора, волос, колпака… Иногда странные «почему-то», будто белая кровь, будто счастие в несчастье. А стиль напряженный, четкий, хрупкий:

Мне нравится моя новая прическа…
. . . . . . . . . .
Одену я колпак дурацкий
И стану бродить по Руси.

Кликушество, затаенный и явный страх – от страха бьющиеся друг о друга слова, а меж них, мертвый, пугающий, лик поэта. Т. Чурилин в «Весне после смерти» заразил свои слова каким-то безумием, в котором он заставляет их биться; даже и в период расцветшей, и расцветающей «Весны».

Сред сред салонных пятница голубая,
(Пятница, пятница, пятница – голубятница…)