Московские праздные дни

Об этом и речь. Буквально: о переломе плоскости в пространство. Так, образно, и вместе с тем конфликтно приходит понятие об объеме, трех измерениях (всего-то).

Варлаам Хутынский учит пономаря Тарасия пространству.

Это сложный урок. Для плоско лежащего Новгорода пространство искусственно, внешне. Ему нужно учить, взламывая исходную ментальную плоскость по принципу ступени или плотины.

В данном контексте праздник Троицы выглядит как торжество плотины, инструмента большего по числу измерений по отношению к чухонской глади здешнего мира.

Плотина Троицы (в календаре) ставит вертикально пасхальную гладь, побуждая северян к расширению мысли, к росту ее в объем. Так понукал спящего пономаря Тарасия преподобный Варлаам, загоняя его ночью на крышу храма, дабы он узрел вертикальное строение мира.

Для возведения и удержания в своей голове пространства нужно усилие — пространство являет собой продукт творческого усилия. Светлая пасхальная плоскость, столь комфортная для нас, привычных к чтению, как будто не побуждает к такому усилию; но календарь, осознанно сверстанный, диктует свое. Майский (Георгиевский) подъем возводит пасхальную плоскость, точно лестницу духа, к Вознесению и Троице. Здесь, дойдя до высшей точки, у самых облаков, у летнего порога средневековая русская плоскость исчерпывает себя, обрывается, точно трамплин.

В этом пункте открывается новый простор. Время, до Троицы покойно текшее, находит на плотину праздника и возрастает в объем.

Здесь пункт Пушкина. В своем движении по планете года, по кругу праздников — поочередно в каждом открывая следующую грань, следующий звук, — он приблизился к месту, для себя важнейшему, к зениту.

Девятник, день Варлаама Хутынского, новгородского просветителя (пространств) стал для него днем метафизического испытания. В этот день поэту потребовалось поднять над собой купол (христианского) небосвода и одновременно внизу различить пропасть, по дну которой змеятся русалки и ходит языческое чудище Василиск. Между этой землей и этим небом, в полном летнем воздухе открывается русская толща — вся целиком, не различающая племен и наций, сословий и состояний.

В этот больший воздух выставлен русский трамплин, точка обозрения троическая.

Пушкин разбежался по бумажному трамплину и прыгнул в народ.

Вышел в свет.

*

Впоследствии это чувство полета неизбежно эволюционировало в чувство отрыва, отчленения от привычной — до-михайловской, до-годуновской матрицы, от прежнего помещения стиля, с которым его привычно связывали, но к которому теперь вернуться было уже невозможно. Приехав из ссылки в столицы, Пушкин столкнулся с непониманием его «многовоздушного» достижения, с отторжением открытой им в «Годунове» внутристраничной свободы. С этого момента и далее он ощущал это отторжение постоянно.

Даже мелочи ему напоминали об этом. Есть анекдот о том, как поэт, спустя два года после выхода из Михайловского, шел однажды в Петербурге по Невскому проспекту и вдруг в витрине книжной лавки Смирдина увидел картину Брюллова «Итальянское утро» (так тогда презентовали картины). Все мы помним эту картину: девушка, собирающая виноград. Самое замечательное в ней — воздух, трехмерие, предъявленное так ясно и просто впервые в русской живописи. Как будто в витрине открылась еще одна малая витрина, в которой выставлена была Италия. Пушкин остолбенел. Вот! — закричал он, — вот, смотрите! Я так же пишу стихи. Прохожие обернулись на витрину, но стихов в ней не увидели. А он все продолжал, в большом волнении: — Я так же стал писать стихи, и теперь все так пишут. Этот господин начал так писать картины, теперь все скоро будут так писать, вот увидите. Это же так просто.

Ничего не просто. «Вознесение» в пространство непросто, особенно в России, в которой оное пространство прежде полета должно быть выдумано, возведено в голове заново.

Полет, отрыв, то просто, что совсем не просто: все о Пушкине. Его разбег от Вознесения к Троице и старт с ее площадки вверх и в свет составляют узнаваемый пушкинский жест. Жест отмечен в календаре будто бы сам собой. Конец мая, начало июня — мы вспоминаем Пушкина, не только потому что он об эти дни родился. Это его сезон: насыщения летним пространством. Это просто его дни, нами самими без труда понимаемые как пушкинские. Всё праздники пространства.

Пушкин предстает классическим вознесенским (ренессансным) персонажем, фигура которого во всей полноте смыслов и обстоятельств олицетворяет поворотный пункт в календаре (русской культуры и истории): переход из весны в лето, в пространство и свет, большие по знаку — в пространство времени.