Московские праздные дни

Юный Абросимов едва поспевал по оседающему, грязному насту за увлеченным докладчиком. Об особенностях климата и деревянного строительства он никогда не задумывался, потребность в свободах понимал довольно абстрактно, однако испытывал самый искренний стыд — за неумение толком возразить учителю (а возразить хотелось), за обстоящие нестроения и нелепицу, перевернутые на дороге сани и пьяного казака, голыми ногами топающего по снегу в противоположную от реки сторону, за низкое небо и голод, дошедший к тому моменту до бурчания в животе.

Еще повернули немного, последний ряд деревьев вышел им навстречу и распался. Удивительная картина открылась взору. Во все стороны простиралась равнина, одним широким жестом, поворотом реки развернутая прямо им под ноги. Вид открывался, казалось, до самого полюса — так наливался синим северо-восток. Город поднимался от земли кружевами, Кремль плыл над ним облаком, и от него катились под ноги наблюдателям церкви, дворцы, казармы, магазины, сараи, провалы пожарищ и сиреневые облака садов. По мере приближения к реке Москва становилась все более беспорядочна, авансцена же вся была развал и вавилонское столпотворение.

Берег противоположный, еще не освободившийся от снега, пестрел хаотического вида сооружениями: народ разбирал остатки масленичного гулянья. Лужники, исходя цветным паром, разворачивались, точно на скатерти: снег был грязен, истоптан и словно исчиркан объедками. Иные павильоны являли собой один кривобокий остов, другие, предназначенные для мелкой торговли, каковая предполагалась здесь до самой Пасхи, еще не выстроились в правильные прямоугольники, а были разбросаны произвольно, точно праздно бродящая скотина.

— Какой хаос! –проговорил Пьер, замирая от широты зрелища.

— Стыд-то какой… — прошептал несчастный Абросимов, прикрывая невольно рот рукавичкою.

II

Переживания Абросимова и вся мизансцена замечательны. Совпадения в мимике города и героя сами по себе любопытны; здесь же они указали на нечто большее –помещенность их в одушевленное пространство или лучше — на перелом пространств.

Диспозиция обозначает со всей определенностью соревнование берегов — правого, возвышенного, «европейского» (здесь помещается, точно на трибуне, Пьерпросветитель) и низкого, «азиатского», расстелившегося неубранной скатертью (Лужники, остывающая ярмарка, торжище, суета и разгром). Происходит столкновение ясной перспективы Пьера (прибавьте вид сверху, зрелище всего города разом) — и дробной, низкой, преследующей сиюминутные цели, постыдной жизни Лужников. Это было столкновение света с тенью, просвещения с косностью; противостояние трибуны и арены, головы и брюха, иначе же — двух контрастных половин Москвы.

В самом деле, нет места в Москве, которое удостоилось бы столь противоречивых описаний. Здесь разность московских потенциалов (мечты и лени) достигает максимума. И начинается, натурально, ток — сверху вниз: движение совести, оскорбленной мысли. Ей сопутствует стыд самый светлый; за тьму и неразбериху, убожество и мелочь лужнецкой жизни — чувство, в Великий пост стократно умноженное. Не один только Абросимов шептал в кулак возвышенное на Воробьевых горах. Взять хотя бы Герцена и Огарева с их неистовой на том же склоне клятвой, чему свидетельство странного вида обелиск советских времен.

Наблюдение города с Воробьевых гор было занятие всеобщее, неизменно возвышающее и ранящее душу.

*

Вся новейшая история Лужников есть перманентное оформление этого конфликта измерений. Как будто два берега, высокий и низкий, затеяли между собой войну. Первыми выступили «правобережные», надменные европейцы — архитектор Витберг поместил на высоком берегу проект храма-памятника в честь победы 1812 года. Максимально насыщенное светом здание должно было встать наверху, на самой бровке берега. Каскады ступеней (волны взгляда?), согласно проекту, сбегали с высоты к воде. Храм, поднимаясь над городом, противостоял низко лежащему противоположному «левобережному» фронту. Со всей ясностью, как и положено классицизму, была прочерчена ось: запад — восток.

Однако Витбергов светлейший храм так и не был построен, и даже сам автор был «азиацкою» силой заброшен в Вятку, в ссылку, точно по им же самим начерченной оси.

В том же направлении, хоть и не так далеко, немного не дошед Кремля, передвинулось и место для строительства храма Победы. На новом месте, на Волхонке, он приобрел черты византийские, раздался в размере, налился тяжестью. И, словно это было командой к контрнаступлению, в обратную сторону, на Воробьевы горы покатилась волна «нижней» Москвы.

Она вывалила на плоскость Лужников потроха ярмарки. Левобережная, «азиатская» Москва предъявила высокому берегу широко отверстое расхристанное чрево — его и устыдился Абросимов, которого его собственное чрево слишком ясно давало о себе знать в ту минуту.