Московские праздные дни

Революция 1917 года покатила волну пространства обратно. На Воробьевых горах не появилось ничего нового, зато был задуман очередной выдающийся проект — студента ВХУТЕМАСа Ивана Леонидова: Институт Ленина, (бумажный) памятник эпохи конструктивизма. Институт расходился широко во все стороны подвешенными в воздухе корпусами-координатами. Глобальную идею воплощал на пересечении легких параллелепипедов воздушный шарик-глобус.

В свою очередь, храм Христа Спасителя, оплот «нижнего» берега, был взорван.

Проект Леонидова не был построен. Через некоторое время его место на высоком берегу реки занял комплекс зданий университета. Высоченный, выше всех стоящий из сталинских высоток, насыщенный светом и всеми знаками тяжкого большевицкого ордера. От него пошла вниз очередная, преобразующая пространство, волна.

Нижний берег был покорен: на нем, в самом чреве Лужников был построен стадион, русский «Колизей», спортивный рай, в котором летом среди зелени чертились широченные асфальтовые дорожки, зимою же повсюду расстилался синий звенящий лед.

И еще, если кто помнит станцию прежнюю метро «Ленинские горы», — вся она была словно по изначальной оси летящий ветер, с синими, оглаженными этим самым ветром стенами.

Казалось, история места достигла необходимого завершения, свежий воздух, ясные фигуры пространства до отказа заполнили пейзаж.

Но так не бывает в Москве, где война измерений (это особенно заметно в марте, в равноденствие — шаткое, птичье время) не кончается никогда.

Храм Победы, взорванный большевиками, в 1990-е годы был восстановлен, и в который раз московский маятник качнулся: московская «Азия» двинулась с востока на запад.

Ярмарка (торжище, позор г-на Абросимова) вернулась на свое место. Лужники «залило» по колено. Некоторое время на фоне античных кулис стадиона можно было наблюдать сцены из завоевания Рима гуннами. Сам стадион накрыли козырьком, отчего он потерял свои строгие формы («накрылся медным тазом» — городской фольклор).

Прежняя станция метро была разбомблена; теперь на ее месте другая, не менее просторная, но все же — или так кажется старожилу? — движение пространства в ней уже не то. Она статична.

Мало этого. Пестрая волна торгового нижнего берега перехлестнула реку, и теперь уже на самой высоте Воробьевых гор красуется ее авангард. Через всю смотровую площадку выстроился фронт мелких лотков. Матрешки, антиквариат, золоченые статуэтки, сусальные виды Москвы. Между ними на шестах, точно скальпы, — связки предназначенных иноземцам шапок-ушанок.

— Стыдно, ох, как стыдно, господа! — шепчу я, проходя мимо, загораживая от ветра рот рукавичкою.

Ничего не меняется в Москве. Маятник истории над ней все качается. Она все та же обширная арена столкновения Европы и Азии, двух не сходящихся пространств (то, что снизу, не пространство, но плоскость), которые по весне как будто обнажают свои обоюдоострые измерения и сходятся в великой — Великопостной — схватке.

Московская сфера (времени) в марте разъята на тревожные составляющие.

*

Что же наш Абросимов? Окончание его истории носит характер дидактический. Ничего удивительного, если свой рассказ, согласно записи Баранова, он готовил в назидание внуку. Юный путешественник, вернувшись домой из перевернувшей его душу экскурсии, предпринял следующее. Не раздеваясь с дороги и пройдя прямо в погреб, он отыскал на леднике кусок копченого мяса. После нескольких минут душевных мук завернул его в хрустящий, истекающий желтым соком лист квашеной капусты, еще некоторое время помедлил, повертел ароматное сооружение перед носом, словно примериваясь, с какой стороны вцепиться в него зубами, затем вышел на улицу и выкинул бутерброд за забор.

По крайней мере, соседская собака была рада такому финалу.

*

Таково никому не известное, почти анонимное свидетельство о великой схватке, каждую весну сотрясающей Москву. Она происходит у нас в душе: луч, проникший небеса в пасмурные дни Сретения, разъял ее пополам. Нарисовались две разные Москвы и между ними пропасть: не просто города зимний и весенний, языческий и христианский, европейский и азиатский, но больший и меньший, верхний и нижний, разлегшийся, словно по дну — две Москвы, показательно разно устроенные.

Что же два наших великих интуита, два сочинителя всяк своей Москвы — как Пушкин и Толстой отметили на своих «чертежах» этот шаткий сезон, великопостную борьбу измерений (московского разума)?

Отметили со всей ясностью: оба отреагировали принципиально и ярко, доказав в очередной раз, что они со столицей одно целое; при этом каждый нашел для выражения ее, Москвы, нервного весеннего состояния свой особенный прием.

Месторождение Александра Пушкина

…1825 год. Март, природа взбалтывает чернила. Под тонкой снежной кромкой кипит грязь.

Пушкин начинает «Годунова».

На бумаге тают окончания строк, стихи развозит в прозу.