Московские праздные дни

Первые же перебои ритма показательны: Отрепьев бежит из Москвы — короткая строка разворачивается дорогой, прозой; далее корчма на литовской границе — через нее опять течет проза. Переходы эти неслучайны, все это бегство от рифмы — это его же, Пушкина бегство из затвора (размера) в белое поле.

Но вдруг опять столица: подмораживает, поэтический текст удержан, схвачен ритмом, страничным льдом.

Сначала кажется, что это только форма освоения опыта Шекспира. Несомненно, у него Пушкин еще зимой высмотрел этот прием, перемену стихов на прозу. Но, если присмотреться, здесь есть свое собственное «изобретение». Вот именно это: в Москву — в рифму, под лед (строгой формы), в «зиму», в центр сжатия, где прозу прессует в стихи. И обратно, из Москвы — в прозу, в «весну», вольное поле текста.

Не все так точно, есть сцены, написанные в ином ключе, но этот прием просматривается как основной.

Так пульс Москвы угадан, так она дышит, воюя сама с собой. Пушкин и пишет о войне Москвы с Москвой. Это та самая «мартовская» схватка ее измерений, когда московская Европа воюет с московскою же Азией: бесконечный, неизбывный конфликт. У Пушкина он олицетворен показательно просто: Лжедмитрий против Годунова — два «электрических» полюса, разделенные рекой, пускают друг на друга искры. Их встречные волны накатываются друг на друга, но не могут всерьез столкнуться, — проходят одна сквозь другую — так не совпадают между собой две Москвы. Их порожнее взаимопроникновение порождает один только хаос — Смуту.

Но сколько страсти в этом странном поединке! В безмерной пустоте герои бьются, не наблюдая один другого; поражают фантомы оппонента и этим одним изводят друг друга насмерть. Столицу корчит от их беспространственного боя; к концу спектакля она рассыпается в пыль, в народ безмолвствует.

Два московских начала, два магнитных полюса Москвы, западный и восточный, Пушкин запускает в действие на равноденствие — вовремя. Его прием (стихи против прозы) удивительно адекватен ситуации, он применен в марте, точно по сезону.

Тут история сходится с географией, а заодно и с личной биографией сочинителя; Пушкин сам на границе с Европой, туда, через литовскую границу, он сейчас готов бежать. Положение Пскова, как будто одним названием защелкивающего себя на засов, на самом деле не столь и замкнуто. Оно по-своему шатко. Псков на границе, отсюда рукой подать до Польши и за ней Европы.

Пушкин находит у себя аневризму, расширение вен на ногах, которое, по его убеждению, грозит ему смертью. На деле это болезнь от недвижения, застоя ног у путешественника. Он пишет бумагу властям, просится на лечение в Дерпт (Тарту), его, разумеется, не пускают. Он заперт, повсюду выставлены рогатки и препоны, не дающие ему пройти на вольный воздух, в Европу. Как же ему не понять Отрепьева, бегущего туда же?

Но фокус в том, что и тот и другой, Отрепьев и Пушкин, в итоге стремятся в Москву, в центр русского тяготения, где проза собирается рифмой, где речь и самая физиономия горожан округла, где время не бежит, но уложено сферой.

Роман – календарь

Равноденствие

Толстой ощутимо страдает от весенней схватки измерений. Он сам и есть Москва, почти телесно: шаткое равновесие дня и ночи разнимает его на части.

Найти точку равноденствия в его романе-календаре несложно.

Это середина марта 1806 года. В этом месте сюжет романа как будто распадается; это точка катастрофы, после которой судьбы всех героев как одна идут под откос.

На приеме в Английском клубе, где чествуют Багратиона, Пьер вызывает на дуэль Долохова, тяжело ранит его, после чего порывает с женой, которая была виновницей дуэли, после чего оправляется безо всякой цели в Петербург, почти в никуда, и только уже в дороге, в состоянии душевного хаоса встречает масона Баздеева. С этого момента ему является слабая надежда на спасение, на построение нового мира. Этот разрушен.

Тут нужно вспомнить в очередной раз, что весь роман «Война и мир» есть только вспышка воспоминаний Пьера, мгновенная, ослепительная, полная, явившаяся ему в самый канун Николы (см. главу четвертую, Никольщина) 5 декабря 1820 года.

Пьер вспоминает прием в Английском клубе в марте 1806 года, в равноденствие, вспоминает как катастрофу, за которой следует потеря памяти. По одному этому можно судить, что такое для Толстого эти дни, каковы для него размеры и сила хаоса, сходящего ранней весной на Москву. Это фатальный перелом в самой структуре времени, трещина в сокровенном «чертеже» Москвы.

Несчастье сопровождает всех его героев, кто участвовал в этих событиях, кто только вступил на эту шаткую точку календаря.