Московские Сторожевые

Курильщик руку от моего рта убрал на секунду — тут-то я и заорала. Недолго, правда, — он мне опять губы запечатал.

Вот тогда страшно стало. По-настоящему.

Потому что бензин — это верная смерть. Единственная. Больше уже не будет.

Я все вырываюсь, царапаюсь. И мычу, мычу… Будто не людей на помощь зову, а таежного дикого кота. Он бы их тогда… даже если бы не настоящим котом был, а придуманным. Навроде Белой дамы…

Как ударило меня что-то: я сама сейчас перекинуться не могу, а вот полтергейст на подмогу позвать — это да. Мирские его не видят, пока он не дотронется до них. А он дотронется, будьте уверены. Тут же в двух шагах от меня клумба, где я Софико похоронила. Главное, чтобы она не простым призраком выплыла, а увеличенным, с того самого кота размером.

Секунду бы мне… всего одну секунду, чтобы свистнуть негромко. Будто я собаку подзываю.

Мне теперь бензин прямо на шею льется, растекается. Тут этому, видимо, струя на ладонь попала — он заматерился, руку убрал. Раньше молчал вроде. Значит, я голос его только в мыслях слышала.

Губы, естественно, не слушались, но с третьей попытки я все-таки свистнула. Кратко, слабенько. Ну уж как смогла. Еще и того, что с бутылкой, лягнуть сумела удачно.

А тут и помощь подоспела. Софико моя ко мне пришла. Совсем как живая, только больше себя обычной в десять раз.

Я сперва мокрый шерстяной живот увидела — прямо над собой — а сквозь него небо черное просвечивает. Это Софийка у меня за головой возникла: большая, лохматая, разъяренная. Одного насильника боднула, потом второго. Хвостом меня по лицу смазала и начала наступать. Эти двое теперь мычали не хуже, чем я раньше.

Отступились от меня. Один на тварюшку бензиновой бутылкой замахнулся — только меня и снег окропил, второй — не знаю, не видела толком — у меня теперь к головокружению тошнота прибавилась, а джинсы вконец мокрыми стали — уже не только от снега. И веки дрожат так, что глаза сами собой закрываются.

Я приподняться попробовала — почти на ощупь. Лунный свет как будто мигает. Вспышка-темень, вспышка-темень… И с каждой вспышкой те мерзавцы все дальше от меня. Убегают. Не хуже чем грабители с добычей. Испугались призрачной Софико — она же, мало того что мертвая, так еще и огромная, с медведя размером, а мявчет на весь двор, раскатисто, злобно… Уже нет этих двоих поблизости — один только мяв звучит.

Потом тихо стало. Безжизненно.

Я из снега поднялась: сперва на четвереньках, потом по-нормальному. Ключи нашарила и оброненную чужую зажигалку — тяжелую, металлическую, распахнутую.

Отбросила ее как можно дальше — а то вдруг сработает. Первый шаг сделала, потом второй.

На пятом — к подъездному пятачку вылезла. А тут ко мне моя покойная кошенька вернулась. Из дальнего угла двора пришла с геройским видом. Муркнула утвердительно, подставляя мне прозрачный бок — об него опереться невозможно, зато теплее становится. У полтергейста ведь функции прототипа сохраняются, хоть и не на полную мощность.

Вот под эти несвоевременные мысли о природе полтергейстов я в подъезд и вошла. Софико трусила рядом, даже в лифт за мной просочилась, сдуваясь на глазах до обычного кошачьего размера — иначе бы мы не уместились с ней вдвоем.

Кошка проводила меня до квартиры — сидела и смотрела, как я дверь открываю, роняю пальто на пол и включаю свет в коридоре. Софико мяукнула приглушенно, дождалась, когда Клаксончик в прихожую вылетит, заурчала, объясняя что-то моему крылатику. Долго урчать не пришлось. — Клаксон у меня понятливый, сразу засуетился и мелкими крылышками захлопал, уверяя Софико, что он за мной проследит.

Кошка одобрительно мотнула хвостом, подождала, когда я ее поглажу в последний раз, вышла сквозь распахнутую дверь на площадку и только там уже растаяла. От нее один шерстяной запах остался.

И на лестнице, и у меня в квартире — за захлопнутой дверью.

5

— Ленка, ты представляешь, я замуж выхожу! Мне Артемчик предложение сделал! — Жека дышала в трубку так шумно, что, казалось, через мембрану можно было уловить и запах духов, и вкус помады, и вечный сигаретный выхлоп.

Я сказала «да, угу», повернулась поудобнее, поправляя одеяло, и открыла глаза. Прищурилась, примаргиваясь к ядовито-серому зимнему свету. Поняла, что Клаксон опять сидит на люстре и, падла такая, когтит лапой одну из уцелевших хрустальных подвесок. Лампочка, судя по всему, оставалась в патроне лишь чудом. С раззявленной стремянки все еще уныло свешивалось испоганенное пальто, мерцая подозрительными пятнами соли, соды, масла и давно высохшей святой воды. Вот убей не помню, как я этим всем пальто поливала, чтобы запах вывести. Ведь знала же, что не поможет. Бензиновый угар оставался на месте. Сумятица в голове — тем более…

Хорошо хоть, что Дора домой так и не вернулась: ближе к рассвету прислала мне смс-ку, что сесть за руль не в состоянии, а потому заночует у Старого вместе с кошавкой. Судя по всему, возвращение главного столичного Смотрового наши отпраздновали экспромтом, но красочно. Хорошо время провели, куда интереснее, чем я…