Московский гость

Рамка, отведенная серпню, расширилась, и круг растворился под ней, а внутри самой рамки, в довольно глубокой перспективе, вместо условных книжных штрихов спело заколосилось настоящее поле. Волховитов приблизился… и странное дело, картина, представшая его глазам, без каких-либо видимых затруднений вмещала в себя не только это поле, но и выпуклое достоверное изображение мэрии, как фасада ее, так и внутренних покоев, а в него беспрепятственно вклинивалось большое открытое небу и ветрам требище на горе. Поле колосилось внутри тех разделенных во времени пространств, где он, сновидец, был некогда и снова был теперь верховным, но само оно не было пространством, тем более что колосья по мере приближения к ним меняли форму, и Волховитов видел уже, что это живые люди, толпа людей, собравшихся совершить требу, но и спросить его за сделанное им после избрания градоначальником.

Он повернулся к этим сбившимся в беспокойную кучу людям. Их лица различить было невозможно, даже тех, что стояли совсем близко, они слились в сплошную желтую полосу. Но когда он интересовался лицами людей, приходивших к нему с просьбами или требованиями? Он чувствовал их нетерпение, а еще странные переделки за своей спиной, даже видел, как будто у него выросли глаза на затылке, он видел, что темный фон сзади, пока он стоял перед охваченной не то ужасом, не то яростью толпой, постоянно меняется, переделываясь из обычной, ничем не примечательной стены его кабинета в длинный ряд деревянных фигурок. Или наоборот. Установить последовательность этих перемен не удавалось, скорее всего они происходили одновременно, совмещаясь и накладываясь друг на друга с фантастической прихотливостью. Стена вдруг распадалась на отдельные куски, между которыми клубилась тьма, и те куски были идолами; но в своей совокупности они оставались стеной. Он не знал, какую роль играет перед собравшейся толпой, чего от него ждут или требуют, равно как и того, какое из его имен подошло бы к данному случаю. Впрочем, он всегда, при любых обстоятельствах, был прежде всего Волхвом.

Люди возвысили голос. Сцепившись друг с другом и раскрыв кричащие рты, они потекли как темные быстрые волны, одна за другой, и волна приносила страстный шепот, горячую мольбу об урожае, о хлебе насущном, а следующая за ней дико ревела: ты нас ограбил! Волхв удивлялся только, что эти стремительные волны не накрывают его и даже самые страшные, огромные, негодующие угасают, не причинив ему ни малейшего вреда. Он смотрел на это как на диво. Волны неслись прямо на него, и вдруг словно проваливались сквозь землю. Все вокруг было сумеречно и пронизано свирепыми молниями, а вместе с тем на удивление безопасно — наверное потому, что волны повторялись, шептали и кричали одно и то же и к этому можно было быстро привыкнуть, и в конце концов это были не настоящие волны, а те, что играющий ветер поднял в поле, готовом к жатве.

Волхв понял, что мольбы и проклятия относятся не к нему. Жизнь этих людских волн была слишком коротка, чтобы мельтешащие в них, жадно цепляющиеся друг за друга существа связывали какие-то надежды с ним. Среди смятенных стихий, где он оказался случайным гостем, сновидец внезапно различил горящий, полный тоски и странной, болезненной пылкости глаз, взгляд которого был устремлен поверх его головы, и обернулся, чтобы получше рассмотреть, что делается за его спиной. Серая мгла подступила совсем близко, поглотив и стену, и идолов, она заняла весь горизонт и приближалась, и в том, что видел теперь Волхв, не было никакой перспективы. Необъятное и непроглядное марево было даже ближе, чем он в состоянии был себе это представить. Как бы не веря собственным глазам, Волхв протянул руку, и она ткнулась в мягкую преграду, податливую, как поверхность плохо накачанного газом шара, и отвратительную.

Он вложил в руки всю свою силу, чтобы остановить продвижение мглы, и она не сдвинула его с места, но сама продолжала неуклонное шествие, исполненное жизни и смертоносного торжества, а там, где его руки все глубже уходили в податливое полотно, из невидимых разрезов и трещин полилась черная кровь. Сначала это были тоненькие струйки, но чем отчаяннее, упорнее и тупее в своем упорстве становился Волхв, тем сильнее изливалась она, тем причудливее неслись и кипели ее потоки, огибая одинокую фигуру безнадежного борца, захватывая ее в черные кольца, в странно взблескивающие черной рябью водовороты.