Московский полет

От этой мысли я рывком сел на кровати и взглянул на часы. Было 11.35 утра, кровать Макгроу, моего соседа по комнате, была пуста. Да и немудрено – ведь на 10 утра был назначен брифинг нашей делегации у американского посла Мэтлока, а на 12 – встреча с генералом КГБ в конференц-зале агентства печати «Новости». Брифинг у посла я проспал, а до встречи с генералом оставалось всего 25 минут. Я выпрыгнул из кровати в ванную, швырнул свои липко-грешные трусы в мусорную урну и встал под душ. Но даже горячий душ далеко не сразу смыл с меня мой первый московский сон. А точнее – даже стоя под душем и смывая с себя следы этого грешного сна, я продолжал вспоминать день и вечер октября 1965 года…

…Да, от прикосновения к Ане – даже к ее ресницам! – я вспыхивал желанием, как сухая солома вспыхивает от искры. После первого акта любви я прямо из постели позвонил в «Аэрофлот» и аннулировал свой вылет в Мурманск. Положив трубку, я уже был готов ко второму акту. После второго акта я позвонил своему кинооператору и сказал, чтобы он и художник фильма летели в Мурманск без меня. Положив трубку, я был уже готов к третьему акту. После третьего акта она позвонила знаменитому художнику Илье Глазунову, который, оказывается, писал ее портрет, и пригласила его на нашу свадьбу. Когда она положила трубку, я уже был готов к четвертому акту. После четвертого акта она позвонила знаменитому кинорежиссеру Марлену Хуциеву и тоже пригласила его на нашу свадьбу. Когда она положила трубку, я уже был готов к пятому. А после него…

Короче, это продолжалось до вечера – non-stop. Вечером мы пошли кутить по московским ресторанам, отмечая нашу помолвку. Теперь у меня были деньги, ведь я получил гонорар за сценарий «Юнга торпедного катера» – аж четыре тысячи рублей! Но куда бы мы ни пришли, я видел изумление окружающих – никто не понимал, почему эта русская царевна с еврейским пигмеем. В баре Дома журналистов два молодых поляка открыто пялились на нас и даже делали Анне недвусмысленные знаки. Я уж собрался дать им по роже, но Аня сказала:

– Вадя, подожди!

И повернулась к полякам:

– Шляхта хочет купить себе красивую русскую девочку? Правда, паны!

Они оба с готовностью улыбнулись сальными улыбками.

– А паны мають гроши? – спросила она.

– О, конечно. – И оба поляка быстро достали из карманов бумажники, набитые советскими и польскими деньгами.

– Ну-ка, ну-ка! Дайте я посчитаю, хватит ли у вас денег на такую девочку! – потребовала она деньги.

Поляки, чувствуя на себе взгляды окружающих, неохотно вручили ей деньги.

Аня сложила вместе две пачки их денег и небрежно пролистнула, как колоду карт.

– И это все? Да вы же нищие! Русские девочки стоят дороже! – И она швырнула все деньги на пол, прямо к их ногам.

Пока поляки, красные от унижения и бешенства, собирали с пола свои десятки и двадцатипятирублевки, она сказала:

– Вадя, напои их, пожалуйста! Я хочу, чтоб они были пьяные!

Я напоил поляков армянским коньяком, а потом – уже в баре Дома кино – я поил коньяком каких-то французов, а затем – в баре Дома художника – каких-то грузин и немцев… И только после всего этого мы с ней приехали в гостиницу «Армения» – далеко за полночь. Я сунул швейцару десятку, и он без звука открыл парадную дверь. Мы поднялись на второй этаж. Там сидела ночная дежурная лет тридцати с халой на голове – в ее обязанности входило следить, чтобы ни одна посторонняя дама не оставалась в гостиничных номерах после одиннадцати вечера. Но не успела она и рта открыть, как я положил перед ней двадцать пять рублей. Она тут же вручила мне ключи от номера и еще спросила, не нужно ли нам чаю или кофе. Нет, нам нужна была только постель.

Мы вошли в номер и бросились раздевать друг друга – я срывал с Ани платье и лифчик, а она, хохоча, стаскивала с меня брюки и трусы, которые никак не снимались, потому что мешал вздыбленный «памятник космонавтам». Наконец она справилась с моими трусами и опустилась передо мной на колени. Держа этот «памятник» двумя руками, вдруг сказала с болью, как выдохнула:

– И все-то у вас получается! И кино, и бабы!

– У кого – у «вас»? – спросил я в недоумении.

– Ну, у вас, евреев!.. – И она приблизила к моей «мечте импотента» свои алые, теплые, мягкие губы.

Я отстранился.

– Подожди! Ты что – антисемитка?

Не отвечая, она обняла мои колени и потянула к себе. Но я резко схватил ее под мышки, поднял с пола и заглянул в ее пьяные зеленые глаза.

– Ты антисемитка? Отвечай.

– Какая тебе разница? – ответила она устало. – Я твоя жена.

– Нет, – сказал я, чувствуя, как стремительно тает моя «мечта импотента». – Мою мать звали Ханой, и мою дочь будут звать только Ханой и никак иначе! Ты родишь мне Хану?

Она усмехнулась, и это была плохая улыбка. Это была ужасная улыбка, которая решила все в нашей жизни.

– Ты еще Хаима у меня попроси, Вадя. Или Абрама… – сказала она.

Я молчал. Я смотрел на нее в ужасе и молчал.

– Не будь идиотом, Вадя, – сказала она. – Мои предки – кубанские казаки. Если я рожу Хану или Абрама, они перевернутся в гробах.