Московский полет

– А где она? Где мама? Сын?

Конечно, я еще хотел спросить и про мужа, поскольку в комнате никого не было, но все равно Мария меня не слышала. И я смолчал.

А она подошла к окну, прислонилась лицом к темному стеклу и, как мне показалось, стала ждать, когда пройдет поезд. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к этому занятию. И что-то было в стуке этих колес, в быстро проплывающих и неясных во тьме силуэтах вагонов и платформ, в их ритмичном бесконечном клацанье, в слабых, как вспышки сигарет, бликах света, мелькавших тут и там вдоль всего этого темного и плывущего состава, – что-то было во всем этом томящее и тревожное до озноба.

И так мы стояли, может быть, три или даже пять минут, думая каждый о своем, слушая стук вагонов и глядя на этот близкий, буквально в тридцати метрах от нас, состав. А когда последняя, с красным фонарем, платформа проклацала к Москве-Товарной, Мария повернула ко мне лицо и опять сказала:

– Вот. Так мы живем… Россия…

И в ее серых глазах уже не было радужных протуберанцев, а была только темная и тревожная ночная горечь.

Я поднял руку и осторожно погладил ее по волосам. А потом, взяв за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.

Она не отстранилась, только закрыла глаза. Но губы ее – мягкие, сухие, теплые губы – ответили на мой поцелуй каким-то быстрым, почти мимолетным ответом, а затем она резким нырком выскользнула из-под моей руки, шагнула к этажерке и вытащила из глубины увесистый томик в самодельном тряпичном переплете.

– Прошу вас! – сказала она с преувеличенной церемонностью. – Я это имела в виду…

Я взял в руки книгу, открыл.

ВАДИМ ПЛОТКИН

КРЕМЛЕВСКИЕ ЛИСЫ

Перевод с английского

1983

Эти слова были напечатаны на папиросной бумаге титульного листа плохим и нечетким от копирки машинописным шрифтом. И таким же шрифтом, на такой же бумаге была напечатана вся книга – убористо, без полей и без просвета меж строчек. Скорее всего это была седьмая или даже восьмая копия. Но, конечно, из всех изданий и переизданий этой книги – от Book of the Month Club [Клуб книги месяца] в США до издательств Ulstein в Германии и Chin-Cho-Sha в Японии – это самодельное и подпольное русское издание тут же стало для меня самым престижным.

– Потрясающе! – сказал я, листая книгу и гладя ее страницы. – Я даже не знаю, что сказать… Я сейчас лопну от гордости! Может быть, вы мне ее подпишете?

– Я – вам?! – изумилась Мария.

– Конечно… Пожалуйста!

Я протянул ей авторучку.

Она усмехнулась, и в ее глазах опять сверкнули радужные протуберанцы.

– Ну… Если вы так хотите… – И, облокотившись голым локтем о стол, Мария быстро написала на первой странице:

«Вадиму Плоткину, американскому писателю, от русской читательницы с Крестовского проезда».

Подумала, вызывающе тряхнула косой и, словно с отчаянной смелостью, добавила:

«Вы хороший писатель, только, пожалуйста, не будьте пошляком!

Мария».

В эту минуту новый грохот накатил на нас с севера, он был еще сильнее прежнего, даже парта поползла по полу и посуда загремела в буфете. Мария испуганно метнулась к окну. Но, поскольку в комнате горел свет, внизу были видны только неясные силуэты проплывающих вагонов.

– Извините, я выключу на минуту! – крикнула мне на ухо Мария, отбежала к выключателю и погасила свет. И теперь я сразу увидел, что на темных платформах проходившего в Москву состава плыли зачехленные брезентом танки. И – бронетранспортеры… И – снова танки… И – армейские грузовики… И – опять бронетранспортеры… И – пушки…

Мария нервно дернула шпингалеты и распахнула оконные створки. Ночная прохлада и упругие волны воздуха от проходящих рядом вагонов тронули наши лица. Казалось, эта вереница военной техники будет бесконечна, а тяжелое клацанье вагонных колес только обостряло ощущение тревоги. Так в кино убирают все посторонние звуки, кроме шагов злодея, чтобы подчеркнуть приближение опасности. И действительно, зачем они везут все это в Москву, да еще ночью? Танки, пушки, бронетранспортеры…

Я вопросительно глянул на застывшую рядом Марию. Она приблизила губы к моему уху и крикнула:

– Так – третью ночь! Как на войне!

Только теперь я вспомнил своего утреннего собутыльника Чумного, его слова на крыше: «Гражданская война у нас будет. Сначала ваших будем резать, явреев, а потом друг друга». И новое, пронзительное желание защитить эту юную русскую женщину и в то же время ощущение полной нашей с ней оголенности перед все сотрясающим накатом Истории вдруг вошли в мою душу. Я привлек Марию к себе. И теперь она с детской беззащитностью прильнула ко мне, и я скорей угадал, чем услышал, ее зажатый голос:

– Я боюсь…