Московский Ришелье. Федор Никитич

В Александровской слободе не дозволено было произносить имя Филиппа. Священник церкви Покрова попал в опалу только за то, что на праздник навестил свою московскую родню. Его обвинили в том, что он якобы прельстился, принял еретическое учение.

Это было время, когда оправданий не слушали. Всё было, как в той поговорке: «Пьян ты или не пьян, но ежели говорят, что пьян, то ложись спать». И многие в те дни засыпали навеки. Люди затаились на своих подворьях. Не только соседи, но даже родственники перестали общаться между собой.

Присмирела Александровская слобода, как и матушка-Москва. Снова казни и злобные набеги опричников на подворья. Обездоленные стали обездоленными ещё больше. Одни лишь пленные ливонцы чувствовали себя привольно. Царь одаривал их имениями и деньгами, Эти чужие люди наполняли свои руки чужим богатством и со снисходительным недоумением поглядывали на «туземцев».

Как удержаться москвитянам от гнева? Стихийно возникали стычки и потасовки. Опричники принимали сторону ливонцев, а над москвитянами чинили расправу.

Однажды Фёдор и царевич Иван возвращались верхами с охоты. Фёдор думал о наглой выходке соседа-ливонца, который самохватом прирезал себе их землю и на которого нельзя было найти управу. Фёдор заговорил об этом со своим спутником:

   — Царевич, ты зришь мудро. Скажи, долго ли нам терпеть засилье немцев?

Царевич резко повернулся к Фёдору и зло произнёс:

   — С дурной речью сиди за печью.

Он быстро поскакал вперёд.

Фёдор пожалел о своих словах. Царевич во всём придерживался взглядов державного родителя, и о государственных делах с ним лучше не говорить.

После этого случая царевич стал избегать его и привечать Бориса Годунова. Но Фёдор заметил, что Бориска не принимает участия в охотничьих забавах царевича. Он припомнил беседу в царских хоромах, когда Бориска хитро перевёл речь на шахматы, а государь говорил об охоте. Да что с него взять — столь же труслив, как и хитёр. И Фёдор подумал, что татарин скоро наскучит царевичу.

Так оно и сбылось. Однажды во время верховой езды Фёдора нагнал царевич. Он огрел коня Фёдора кнутом, тот взвился, едва не сбросив седока. Царевич громко рассмеялся. В тон ему смеялся и Фёдор. Чувствовалось, что за время размолвки они соскучились друг по другу. Между ними, несмотря на многие несогласия, было чувство родственной близости, и оно действовало подобно магниту. Оба отличались тем особенным себялюбием, что сродни жизнелюбию. Каждый считал себя великим, справедливым, умным. Попробовал бы кто заговорить с царевичем о его недостатках — ничего, кроме негодования и дерзкой отповеди в ответ, он бы не получил. Таким же был и Фёдор. Зная его способность опаляться гневом, даже Никита Романович бывал осторожен, когда требовалось сделать сыну внушение.

И сейчас, когда Фёдор и царевич Иван как бы помирились, радости их не было конца. Фёдору захотелось подзадорить царевича.

   — Ты что-то приуныл, Иван. Али не по душе пришлись тебе умные речи Бориски?

Царевич рассмеялся:

   — Речи-то у него умные, да скучно с ним. Всё бы ему тишь да гладь да Божья благодать.

   — Благодать? А ты и поверил? О таких, как Бориска, говорят: «С виду тих, да обычаем лих».

Чтобы оставить за собой последнее слово, царевич сказал:

   — Бориска-то и худ, да царю угоден. Во всём видит правду царя. И с опричниками в дружбе живёт. Знает, что благочестивые цари во все времена врагам своим головы снимали. Да тем и утверждались.

Царевич Иван сообщил, что государь собирается в Москву, в церковь Успения. Там будет служить обедню Филипп — просвещать прихожан светом истины.

В последних словах царевича звучала явная ирония. Помолчав, он продолжал:

   — А ты не верь Филиппу. Он отжил своё. И стоят за него люди отжившие, как поп Сильвестр и собака Адашев.

Фёдор не понимал значения этих слов. Что значит «отжившие»? Или их загодя хоронят? На душе у Фёдора было тревожно.

ГЛАВА 8 В ЦЕРКВИ УСПЕНИЯ

Как ни опечален был Фёдор размолвкой с царевичем, но в душе стоял на своём. Или неправ митрополит Филипп, обличая злодеев-опричников? Царевич живёт по примеру своего державного родителя, оттого и гневается на мятежные речи митрополита. И чает, видно, что Филипп смирится перед царской грозой. Да мыслимо ли, чтобы у такого великого раздора был добрый конец?

Фёдор провёл беспокойную ночь, а к утру было готово решение ехать в Москву. Ныне митрополит Филипп должен служить обедню в Успенском соборе. Об этом накануне толковали отец с матушкой.

   — Авось Бог милостив, и государь замирится со святителем, — заметила матушка.

Батюшка смущённо кашлянул: видно, опасался, как бы не услышал кто запретного имени, произнесённого в его хоромах. Долго молчал, прежде чем ответить:

   — Конь вырвался — догонишь, а слова сказанного не воротить.

Что скажет отец, узнав, что он собрался в Москву? Сам-то отец по болезни не может.

   — Батюшка, царевич велел в Москву ехать, обедню слушать.

Никита Романович снова смущённо крякнул:

   — Ну, коли царевич...

Он, видимо, и сам не знал, что лучше: быть его старшему сыну на обедне или не быть.