Московский Ришелье. Федор Никитич

   — О, царь, тщетна будет вера наша, тщетно и проповедание апостольское и не принесёт пользы Божественное предание, которое нам святые отцы передали, и все доброделание христианского учения. И даже само вочеловечение Владыки, совершенное ради нашего спасения. Он всё нам даровал, чтобы непорочно соблюдали мы дарованное, а ныне мы сами всё рассыпаем — да не случится с нами этого! Взыщет Господь за всех, кто погиб от твоего царственного разделения. Но не о тех скорблю, кто кровь свою неповинно пролил и мученически скончал жизнь свою, поскольку ничтожны нынешние страдания для тех, кто желает, чтобы в Царстве Небесном им воздалось благом за то, что они претерпели. Пекусь и беспокоюсь о твоём, царь, спасении.

Размахивая руками от гнева, царь угрожал митрополиту изгнанием и смертью. Филипп отвечал:

   — Господь мне помощник, и не устрашусь. Что сделает мне человек, хотя бы и царь? Как и все отцы мои, за истину благочестия подвизаюсь, даже если и сана лишат или лютее надлежит пострадать — не смирюсь!

...После того как царь со своей чёрной свитой покинул собор, люди начали расходиться, пугливо потупив головы. Не приняв апостольского обличения святителя, бояре и служители церковного клира стали тесниться к царевичу Ивану, который кипел негодованием против митрополита Филиппа и гневался на своих слуг за то, что они упустили тот момент, когда митрополит вышел из собора через внутреннюю дверь, и не дали знать о том ему, царевичу. Гнев царевича перекинулся на бояр и церковников:

   — А вы, длиннобородые, как посмели отдать своего государя в поношение чернецу недостойному? Или сатана наложил на ваши уста печать молчания?

   — Винимся! Не подобало Филиппу прекословить царской воле, — произнёс новгородский епископ, низко склоняя шею перед царевичем.

И тотчас послышались голоса:

   — Не по сану взял на себя Филипп обличение помазанника Божия!

   — Не по сану!

   — Государю нашему от Бога дана мудрость постижения всего сущего!

Много было таких, что желали святителю опалы и погибели. Один боярский отрок крикнул:

   — Да покарает Господь ворогов государя!

Вдруг царевич резко повернулся к Фёдору Захарьину:

   — А ты что стоишь и ничего не говоришь?

Не успел Фёдор ответить, как боярин Ведищев, известный своей лаской к Никите Романовичу, сказал:

   — Не гневи свою душу, царевич. Или не видишь, что нас собрала здесь одна забота и думка? Надлежит всей державе принять постановление, дабы Филипп принёс государю свою вину.

   — Разумно молвишь, боярин! — поддержали его голоса.

   — Да отпустит ли государь вину Филиппу?! — злобно выкрикнул опричник Василий Грязной. — Всем ныне ведомо, каков чернец безбожный. А вы, церковники, или не видели, какое предательство готовил тот, кого царь облачил высоким саном?

   — Довольно, слуга опричный! — остановил Грязного не любивший его царевич. — Вина Филиппа ведома ныне всем! Отпустит ли государь ему вину или покарает как недостойного смерда — на то будет воля государя!

ГЛАВА 9 И СНОВА МЯТЕЖНЫЕ МЫСЛИ

Когда царевич показался на паперти церкви Успения, его суровое лицо устрашило собравшихся богомольцев. Москвитяне были напуганы приготовлениями к новым казням. Они знали, что на торговой площади города и прилегающих к ней улицах были поставлены виселицы. На перекладинах висел огромный котёл. В конце площади стояли столбы с цепями, и между ними в эти часы сооружался костёр. В стороне высилась дыба в окружении орудий пыток.

Не надо было иметь богатое воображение, чтобы представить себе это зрелище преисподней с адскими муками людей ещё при их жизни. Москва в иные дни бывала похожа на застенок.

Не по себе было, видно, и царевичу. Он прибавил прыти своему коню, чтобы быстрее проскочить мимо страшного места. За ним поспешал и Фёдор. Но конь его вдруг упёрся, заржал, словно чуя недоброе, и долго так упрямился. Поэтому Фёдор несколько отстал от царевича, нагнав его уже у заставы. Улицы, которыми они проскакали, были пусты: люди прятались по домам.

Впереди лежала дорога, ведущая к святилищу Троице-Сергиевой лавры, она же вела и в город-вертеп — Александровскую слободу, куда спешили наши путники. Там был и царский двор, где больной Никита Романович ожидал возвращения сына.

Лихой аргамак под царевичем нёсся так лихо, что было слышно, как он грудью рассекает воздух. Оба они, и царевич, и Фёдор Захарьин, любили быструю езду, когда кажется, что не на коне скачешь, а несёшься по воздуху и в теле лёгкость и сила.

Вот уже проскочили монастырские угодья, что тянулись вдоль Москвы-реки; и сам монастырь остался позади. Всадники свернули на дорогу, которая недавно была проложена через дремучий лес — ради краткости пути. В лесу было темно, и не вдруг можно было понять — то ли зверь ломает кусты, то ли пробирается сквозь чащу человек. Присмотревшись, Фёдор разглядел острым отроческим оком, что их, видно, испугались мужики, дравшие лыко. Неподалёку были разбросаны мотки белых древесных нитей. Послышался тихий говор:

   — Не боись. Сказываю тебе, не боись. То не люди царёвы. Чёрные вороны ныне на Москву слетелись. А это — бояре добрые.