Московское гостеприимство

– Матерью своею клянусь, – серьезно и честно сказал Кириллов, открыто глядя в глаза гостю.

Гость совсем расцвел, и розы снова заиграли на его щеках и губах. Так восходящее солнце окрашивает мгновенно серый пейзаж, дремавший до того во мраке. Он минуты две глядел на хозяина, потом уголки его губ дрогнули, и он закатился таким смехом, что должен был, склонившись, опереться о спинку кресла…

– Что? Что с тобой?! – даже испугался хозяин.

– Да ведь… О-ой, не могу. Да ведь… я тебе опять соврал – насчет жены Лимонова. Было, голубчик, все было!! Я просто хотел испытать тебя – ох, не могу, сдохну от смеха – испытать тебя насчет своей жены, Кати!!.. А раз у меня дома все в порядке – вот же тебе! Пили мы вино с Лимонихой!! И целовались мы с Лимонихой!! И вообще. А ты мне клятву дал! Ишь, плутишка. Хотел своего друга напугать.

От его былой тревоги и страдания не осталось и следа. Лицо сияло, и глаза сверкали победно-торжествующе.

– Знаешь что?… – брезгливо сказал Кириллов. – Уходи! Ты мне мешаешь работать со своими глупостями. Проваливай-ка.

– Ой, уйду! Уйду, милый… Насмешил ты меня.

И, схватив шляпу, он покровительственно потрепал хозяина по плечу – и вышел.

____________________

Оставшись один, Кириллов прислушался к звуку хлопнувшей парадной двери и снял телефонную трубку.

– Девяносто два – четырнадцать! Квартира Раскатовых? Это вы, Катерина Георгиевна? Да, я, Кириллов! В прошлую среду вы сказали мне, что будете моей только в том случае, если муж вам изменит. Он вам изменил. А? Да. Сейчас был у меня, рассказывал. Ну… Я думаю – подробности лично? Приезжайте! Жду.

И трубка, повешенная на рычаг, звякнула – будто поставила точку на этом проявлении Высшей Справедливости.

Вечно-женское

Начался вечер очень мило: я сидел у Веры Николаевны и оживленно беседовал с ней о литературе, о любви, о морях-океанах, о преимуществе жареных пирожков над печеными, об искусстве смешивать духи, о нахалах, пристающих на улицах, и о полной допустимости загробной жизни.

Звонок в передней прервал мое заявление о том, что паюсную икру, размятую с сардинами и соком лимона, – никак нельзя приправлять сливочным маслом.

– Гм… Звонок… Это, вероятно, моя школьная подруга. Я ее не видела двенадцать лет.

«Чтоб ее черт унес», – подумал я. Вслух продолжал:

– Я знал даже людей, которые присыпали ее зеленым луком и петрушкой.

– Подругу? – удивилась хозяйка.

– Икру!..

– Какую? – рассеянно переспросила хозяйка, прислушиваясь.

– Паюсную!..

Я ревниво отметил, что внимание ее было уже не около меня, а в передней, откуда доносился стук сбрасываемых ботиков и шелест снимаемых одежд.

– Ну да, это она! – просияла хозяйка. – Боже ты мой… двенадцать лет! Ведь мы расстались совсем девчонками! С седьмого класса…

Сначала в комнату влетело что-то темно-коричневое, потом ему навстречу шумно двинулось зеленовато-голубое, потом эти два кружащихся смерча соединились, сплелись воедино и образовали один бурный, бешено вращающийся на своей оси смерч, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме мелькающих рук, писка и чмоканья… Жуткое зрелище!..

В отношении поцелуев разгон был такой, что инерция еще долго не могла прекратиться. Но на третьей минуте подруга засбоила, то, что называется у коннозаводчиков «сошла с круга», и отстала в одном темпе: именно, хозяйка чмокала ее в то самое время, когда щеки подруги отрывались от хозяйкиных губ; чтобы вознаградить хозяйку за этот холостой поцелуй в воздух, подруга ретиво возвращала лобзанье, но в этот момент хозяйкина щека, в свою очередь, уже отрывалась от подругиных губ, и снова поцелуи, как петарды, безвредно разряжались в воздухе.

Наконец смерч распался на свои основные цвета – темно-коричневый и зеленовато-голубой, подруги отдышались, фыркнули, точно запаренные лошади, отчетливо, как по команде, вынули из сумочек какие-то красные палочки, намазали губы, попудрили носы, еще раз обменялись радостными взглядами, и только тогда их внимание обратилось на меня, скромного, забытого, оглушенного, ослепленного шумом и треском.

– Позволь тебе представить, Нюра, мой большой друг.

Подруга бросила на меня рассеянный взгляд и швырнула в мою сторону, как собаке кость:

– Очень приятно.

– Я думаю! – самодовольно хихикнул я, радуясь уже тому, что они обратили на меня внимание.

– Что вы сказали?!

– Я говорю, что Вера Николаевна много мне о вас говорила.

Соврал. Для того и соврал, чтобы они обратили на меня хоть какое-нибудь внимание.

Но нет ничего ужаснее зрелища двух встретившихся после долгой разлуки подруг. От созерцания такой пары холодеет кровь и свертывается мозг у самого стойкого человека.

Они уселись на диван по обе стороны от меня, и с этого момента я превратился в ничтожество, в диванную подушку, через которую можно переговариваться, совершенно ее не замечая.

Глаза их восторженно вперились в лица друг друга, а руки сплелись через меня и невозмутимо покоились на моих кротких коленях.

– Так вот оно, значит, как, – проворковала хозяйка.

– Да-а…

– А ты помнишь Кузика?

Обе дружно рассмеялись.