Московское воскресенье

— Озяб, поди возьми лопату, погрейся!

— Давай, давай, некогда разговаривать! — сурово ответил красноармеец.

Но девушки устали. Им надо было передохнуть. Да и надоело им смотреть на этого бездельника, охранявшего забор из колючей проволоки и фанерную дощечку. Младшая из девушек язвительно сказала:

— Смотри, взорвутся собачки на минах, и ты вместе с ними полетишь вверх тормашками.

— Не взорвутся! — спокойно ответил часовой. — Они легонькие, а наши мины рассчитаны на танки.

— Что же вы ими раньше землю не засевали? Когда немец до Москвы допер, тогда только зашевелились.

— А ну помолчи! — рассердился часовой. — Еще мне начальник нашелся!

Девушки промолчали и снова взялись за лопаты.

Екатерина Антоновна воткнула лопату в землю и потерла ладони, словно остужала их после ожога. Сегодня она работала из последних сил.

Когда Екатерина Антоновна услышала, что враг подступает к Можайску — а об этом заговорили сразу по всей Москве, — она пошла в домоуправление, где мобилизовали людей на строительство укреплений. И хотя по возрасту да и по здоровью она могла бы остаться дома, вот уже десятый день строила то баррикады, то рвы, то какие-то откосы, которые назывались мудреным словом — эскарпы. Сначала их бригада ставила железные ежи по окраинным улицам Москвы, потом подкапывала берег речки Рузы, чтобы немцы не могли вылезть на него со своими танками, а теперь вот рыла противотанковый ров. Сейчас она, морщась от боли, растерла поясницу, но, встретив усталый взгляд соседки — работницы с Трехгорки, — через силу улыбнулась:

— Кажется, скоро конец, тогда отдохнем!

Ткачиха, худая темнолицая женщина, вздохнула, нехотя ответила:

— Отдохнем, когда подохнем. А теперь и во сне не отдохнешь. Ночью весь дом дрожит от бомбежки, а пойдешь в убежище, не просунешься. Так всю ночь и стоишь у крыльца с узелком в руке. А утром чай вскипятить нечем — электричество не горит. Вот и стою — укрепляю чисто поле, одна надежда — подохну, так, может, те, кто уцелеют, помянут добрым словом.

Екатерина Антоновна попыталась было ее успокоить, но, видно, крепко накипело на душе у женщины, не очень она к успокоительным словам прислушивалась. А Екатерине Антоновне хотелось, чтобы все верили ее верой в то, что после войны жизнь будет легче, вернутся сыновья, все будет хорошо.

— А сыновья-то у меня вот какие-е, поцеловать захочешь, так не дотянешься, всегда говорю, Ванюша или Лавруша, — нагнитесь!

Ткачиха отвернулась от просиявшего лица Екатерины Антоновны, устало моргая, посмотрела на колючую проволоку, вздохнула, скучным голосом сказала:

— Лучше бы твои сыны были очкастые, да хромые, да с пороком сердца, да с воспалением хитрости, да со связями, да с женками-пройдохами, тогда бы они наверняка уцелели. А если они у тебя честные да смелые, так ты простись с ними и не жди.

Екатерина Антоновна сердито посмотрела на нее, придумывая, что бы ей возразить, но ткачиха снова подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за работу.

Через час она закричала:

— Эй, начальник, иди гляди!.. Мы свою норму выполнили!

Обычно в восемь часов вечера грузовик отвозил Екатерину Антоновну в Москву, но сегодня, когда они к четырем часам выполнили норму, машина еще не пришла, ждать ее не хотелось, и обе женщины вышли на обочину дороги. Навстречу шли грузовики, покрытые сверху ветками, — Екатерина Антоновна знала, это везли боеприпасы на фронт… Она смотрела, не отрываясь, на бойцов, которые сопровождали машины, пытаясь понять, что же происходит там, куда они едут.

Попутная машина привезла их в город. Идя к дому, Екатерина Антоновна вспомнила, что теперь казенное питание кончилось, надо самой позаботиться о продуктах. Свернула на рынок. Давно она не была здесь, и то, что увидела, взволновало ее. Всюду кучками ходили люди, что-то прятали под полой, шептали: «Сахару не надо? Есть крупчатка… Меняю мыло на водку!» Впервые она увидела, как выползла из потайных углов черная биржа. Увидела, как посреди рынка шел рябой чубатый мужик в кубанской каракулевой шапке, в кожаном пальто. Он шел, растягивая гармонь, кривя губы, и орал во всю глотку:

Москва моя,
Эх, да Москва моя,
Ты самая любимая!

Екатерина Антоновна почувствовала, как у нее подкосились ноги, она чуть не упала, с трудом уцепилась за какой-то киоск и все глядела, не веря тому, что видела. Это был тот самый человек, с которым она ехала в одном вагоне из Горького. Тогда она думала о встрече с ним в Москве, где она могла бы показать на него властям, чтобы разузнали всю его подноготную. И вдруг теперь, когда она чуть руки не оторвала на тяжелой работе, чтобы выстояла Москва, вот тут, рядом с ней, ходит тот самый прохвост и орет: «Москва моя!»

И нет ни одного милиционера, чтобы попросить проверить документы у него…

Но неужели наши дела на фронте так плохи, что этот мерзавец уже считает себя хозяином Москвы? Еле передвигая ноги, Екатерина Антоновна поплелась домой.