Московское воскресенье

Было без пяти минут шесть, когда она проходила мимо здания телеграфа. Под радиорупорами толпился народ, дожидаясь сводки с фронтов. Она тоже остановилась, с надеждой взглянула на широкую черную трубу. Ровно в шесть диктор обычным голосом сказал: «Наши войска оставили город Можайск…»

Екатерина Антоновна не скоро пришла в себя… «Лучше бы умереть вот тут, в центре Москвы, от разрыва сердца, чтоб не просыпаться завтра, чтоб не видеть позора. Так вот почему тот чубатый шел сегодня по базару и орал: «Москва моя!» Мы ее защищаем, а он орет: «Моя!» Что же это значит? Как это могло случиться? Как могли это допустить мои сыновья?

С трудом добрела до дому и остановилась как вкопанная. У подъезда фыркал зеленый автомобиль. Она встревожилась: кто же это? Лаврентий или Иван? Зачем изволили прибыть?

Задыхаясь, она поднималась по лестнице.

Чуть не падая, вбежала в квартиру и увидела Ивана. Он стоял у стола, перебирая бумаги в ящиках, поднял голову, хмуро посмотрел на нее.

— Иван! — крикнула она с порога. — Это почему же вы Можайск сдали?

Он нахмурил брови, отвернулся и продолжал перебирать бумаги.

— Сначала покорми, а потом спрашивай, почему то, почему это…

Она сказала еще суровее:

— Воевать надо, а не картошку есть. Куда же это, к дьяволу, годится? Сам командир в Москву прибежал. Этак, надо думать, завтра выйдешь на улицу и немцу в лапы попадешь… А мы-то все жилы вытянули, укрепления разные строили.

Голос ее дрогнул, лицо перекосилось, она попятилась в коридор и села на сундук под вешалкой.

Иван сначала думал все обратить в шутку — не твое, старуха, дело, — но увидел, что мать по-настоящему потрясена. Нерешительно подошел к ней, не зная, что сказать в утешение.

Тогда она поднялась, подошла к нему вплотную, взяла за портупею, затрясла и зло прошептала:

— Для какого черта я растила тебя, чтобы мне теперь в лицо люди плевали! Ты что ж, до самой Москвы добежал? А где твои солдатики? Всех уложил? А сам-то как спасся? Говорят, в бою тот выживает, кто поглубже в канаву закопается. Ну, чего щуришься? Не нравится правда, глаза колет?

Он глядел в выцветшее лицо матери и думал — хорошо, что это твоя родная мать, а если бы сейчас матери всех бойцов потребовали ответа? Они не стали бы слушать оправданий, они не захотели бы слушать, они требовали и требовали бы ответа за жизни своих сыновей.

Это молчание еще больше рассердило Екатерину Антоновну.

— Или ты думаешь, что главное спасти себя? Теперь мы, что ли, должны идти на Можайское шоссе отбивать немцев? Ну что ж, сиди дома, а я пойду. Поработали лопатами, теперь возьмем ружья…

Иван осторожно снял руки матери с груди:

— Ну хватит, мама, все сказала? Послушай, что я скажу. Забери необходимые вещи и поедем. Я отвезу тебя на эвакопункт. Оттуда ты с эшелоном сегодня же уедешь в Горький. Обстоятельства так складываются, что ты должна уехать.

Она покачала головой:

— Ой дожила! Чему же ты меня учишь? Бежать? Да я сейчас в штаб пойду. Я к Лаврентию поеду, ему пожалуюсь…

Ничего не ответив, он повернулся к столу и опять занялся разбором каких-то бумаг. Услыхав ее последние слова, он стукнул кулаком по столу так, что все бумаги разлетелись.

— Довольно! Ты что разошлась?! Я тебе не мальчик! Или ты хочешь, чтобы я тебе целую лекцию по стратегии прочитал? Я сказал, собирайся и уезжай!

— Я сказала, — словно передразнивая его, дрожащим голосом ответила Екатерина Антоновна, — что никуда не поеду. Пусть меня здесь убьют, если ты не можешь меня защитить.

Он махнул рукой, поняв бесцельность пререканий.

— Вот она! — обрадовался он и вытащил сберегательную книжку. Сел, написал доверенность и передал матери: — Иди получи деньги на дорогу.

Она не шевельнулась, будто не слышала, сидела, сложив руки на коленях.

— Дай чего-нибудь поесть.

— Нечего. Я всю неделю жила на казенных харчах.

— Достань у меня в сумке сухари. Поедим.

— Нет, — с невозмутимым спокойствием ответила она, — я твои сухари есть не стану.

Он понял, что мать тверда, как крепость. Штурмом ее не возьмешь, а осаду вести некогда. Он мягко сказал:

— Сейчас я возвращаюсь с пополнением на фронт. Может, теперь долго не увидимся. А тебе я еще раз советую: поезжай в Горький. Сейчас в Москве каждый лишний человек в тягость…

— Это я-то в тягость? — опять вспылила она. Но в душе все-таки сменила гнев на милость. Может, сын — военный человек — и не имеет права сказать, как у них там дела на фронте? Вот сказал же. Может, все там не так уж и страшно?

Но мысль о сданном немцам Можайске опять ударила в сердце. Да как же они воюют, ее сыновья и сыновья всех матерей, если немец допер до Можайска?

Простилась она с Иваном холодно. И теперь ждала Лаврентия. Он вырывался иногда на час, на два и снова уезжал на свой аэродром.

Сегодня она готовилась излить Лаврентию весь свой гнев на младшего сына. Но когда Лаврентий стремительно вбежал в комнату, против обыкновения суровый и молчаливый, она не решилась заговорить об Иване.

— Вот для тебя Люся оставила записку, она уехала в Алма-Ату.

Лаврентий молча взял записку.