Московское время

– Ну и что? – пожала плечами Ленка. – Это же их работа. – Однако своим вздернутым носиком она уловила: дело не только в ночном происшествии, но и кое в чем другом. – Тебе кто-то понравился? – спросила она с любопытством.

– Не знаю, – помедлив, сказала Нина.

– Ну, получают они в угрозыске неплохо, – заметила Ленка, подумав. – Только зачем тебе это? Сидеть дома и думать, когда муж вернется с работы и вернется ли вообще – тоже мне, удовольствие! Нет, работа должна быть чистая… и безопасная… а если он за границу ездит, тогда совсем хорошо. Вещи привозить будет, подарки…

– Профессор на нас смотрит, – быстро шепнула Нина. – Сейчас сделает замечание…

Она сделала вид, что записывает в тетрадке для конспектов.

– Не умеешь ты, Нинка, жить, – вздохнула Ленка, качая головой.

«А ты умеешь?» – хотела спросить Нина. Но промолчала, потому что не любила конфликтов.

Она почему-то была уверена, что скоро опять встретится с Опалиным. Наверное, он пригласит ее для… как это называется… дача свидетельских показаний, кажется. Но никто ее не приглашал, в газете о задержании банды сообщили несколькими скупыми строчками без подробностей, и вообще внешне в жизни Нины мало что изменилось. Пальто ее благодаря чудо-средству Доротеи Карловны было спасено. По-прежнему бабка Акулина закатывала эпические скандалы, по-прежнему графиня не покидала своей комнаты, а Ирина Сергеевна изумляла всех прическами, созданными ее мужем. Таню Киселеву навещал один кладовщик, и Таня откровенничала с Зинаидой Александровной, рассказывая, как кладовщикам хорошо живется и как они воруют продукты, выручая таким образом в месяц по три тысячи рублей. По-прежнему Ломакины ходили гладкие, сытые и довольные собой, а их старший сын Степа расстался с невестой, которая не понравилась его родителям, потому что не имела отдельной жилплощади. По-прежнему Родионов заводил у себя в комнате патефон и ставил пластинки Вертинского, Семиустов изводил всех разговорами о напряженном международном положении, а его жена носила авоськи с продуктами и говорила только о том, кто из писателей к какому распределителю прикреплен. В комнате Морозовых снова объявилась моль, которую они безуспешно пытались вывести уже несколько лет. Раньше смешливый Василий Иванович, обладавший даром все обращать в шутку, убеждал жену, что моль как троцкисты: чем больше с ней борешься, тем больше ее становится, но после 37-го года отец Нины шутить на эту тему перестал.

– Зина! Зина, хватит метаться и хлопать руками! Зина, ты же видишь, она нас все равно не боится. Зина, оставь эту мерзавку, дай ей спокойно умереть от старости!

– Но она же все съест! – негодовала Зинаида Александровна и хватала газету.

– Зина, даже «Правда» тут бессильна! – кричал Василий Иванович и хохотал. Зинаида Александровна делала вид, что сердится, но про себя вспоминала, как кажущаяся легкость характера мужа помогла им выжить во время революции и последовавшего за ней хаоса. Юмор мужа, его неиссякаемое жизнелюбие, его желание верить в лучшее, несмотря ни на что, придавали ей сил жить дальше и тащить детей. Двое старших давно обзавелись своими семьями, уехали в другие города и теперь стали, как говорится, «отрезанным ломтём». Они изредка писали родителям, но, в сущности, жили своей жизнью. Нина, несмотря на сложное время, получила всю любовь и заботу, какие обычно выпадают на долю поздних детей. Это не сделало ее ни эгоисткой, ни избалованной девочкой; она была добрая, скромная, покладистая, и все же отчего-то Зинаида Александровна не переставала за нее волноваться.

Впрочем, в последнее время она волновалась из-за всего. Жена Василия Ивановича работала машинисткой в издательстве, выпускавшем книги для детей. Казалось бы, не может быть места тише и приличней, но и в издательстве случались склоки и сведения счетов, приводившие Зинаиду Александровну в ужас.

В еще больший ужас она пришла, когда дочь, насмотревшись фильмов, решила стать актрисой. Василий Иванович никак не мог считаться домашним деспотом, но он все же был музыкантом, имел понятие о театральной среде, и при мысли, что его дочь в ней окажется, испытывал смятение. В конце концов удалось склонить Нину к компромиссу, и она, к облегчению родителей, провалившись на актерском факультете, поступила на театроведческий. Само собой, соседи обсуждали ее выбор – каждый со своей точки зрения.

– Сейчас все образованными стать хочут, – зловеще молвила бабка Акулина. – А зачем, и сами не знают.

– И кем же вы будете, когда кончите курс? – полюбопытствовал Ломакин, прищурившись.

– Театр – это хорошо! – одобрил Семиустов. – Некоторые драматурги такие авторские загребают…

– Но она же не пьесы писать будет, – вернула Семиустова на землю супруга, – и потом, не все драматурги купаются в золоте…

– Я иногда делаю прически актрисам, – сообщил парикмахер. – Но работать в театре я бы не стал!

Родионов сказал, что он вообще не понимает, что такое театроведение. Доротея Карловна попыталась объяснить, но не слишком преуспела. Позже Таня Киселева, курившая в коридоре папироску, спросила у Нины: