Московское время

По натуре Василий Иванович был консервативен. Некоторые вещи он еще мог принять скрепя сердце. В конце концов он принял даже власть большевиков, понимая, что с ней не поспоришь, как бесполезно спорить, например, с чумой или со стихийным бедствием. Но дочь – младшая – любимая – которая красит губы – помадой, черт побери! – нет, с этим Василий Иванович не мог смириться. Все его существо восставало против крашеных губ. Кто угодно, только не Нина!

– Сейчас все красятся, – добила его супруга. – Нельзя же отставать от моды…

Василий Иванович взбрыкнул. Решил напомнить об авторитете главы семейства. Возвысил голос, объявив, что запрещает – что решительно против – что никогда его дочь, – и даже попытался в доказательство своих слов стукнуть кулаком по столу. Кулак немедленно заболел. Василий Иванович тихо охнул и повалился в кресло.

– Я могу хотя бы узнать его имя? – простонал он, пытаясь сохранить лицо.

Кавалером оказался тот самый сыщик из МУРа, Антон Завалинка, который недавно допрашивал его дочь как свидетельницу.

– Он всего лишь пригласил меня в кино, – сказала Нина.

– Куда в кино? – спросил отец, обуреваемый самыми мрачными подозрениями.

– В «Метрополь». Там три зала… И там так красиво!

Нина продолжала щебетать что-то своим милым голоском, а Василий Иванович смотрел на нее и чувствовал, как его дочь, его маленькая девочка, навсегда уходит от него. У нее будет какая-то своя жизнь, отдельно от него, она будет краситься, ходить на каблуках, и другие мужчины – может быть, тот же самый Антон – заставят ее страдать. О, черт побери!

И Нина ушла, а он окончательно почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, и жизнь стала ему не мила. Глупая кукла таращилась на него со стопки газет, а Верди на стене ехидно прищурился, словно желал сказать: «Что какая-то помада, косметика – это пустяки, дорогой маэстро! То ли еще будет…»

– В конце концов, – заметила практичная жена, пряча помаду и зеркало, – сыщик – это все же лучше, чем бандит…

Василий Иванович тихо застонал и отвернулся.

– Вася, – сказала Зинаида Александровна серьезно, – нельзя с ней обращаться, как с маленькой. Ее это обижает…

– Вот, вот, – мрачно промолвил Василий Иванович, – ты на ее стороне, и все против меня.

Он ушел в свой закуток, лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене. Василий Иванович был так обижен, что даже отказался от обеда. Впрочем, через десять минут он передумал, но исключительно из уважения к усилиям Зинаиды Александровны и нежелания позволить обеду остыть – это ведь невежливо и некрасиво.

После обеда Василий Иванович был по-прежнему намерен дуться на весь свет, но нечаянно заснул, едва прилег на кровать. Зинаида Александровна накрыла его одеялом и на цыпочках удалилась.

– Говорит станция имени Коминтерна! – бодро заверещал диктор за стеной у Семиустовых. Василий Иванович всхрапнул и проснулся. В окне, как повидло, густела мгла. Некоторое время он соображал, почему лежит одетый, потом все вспомнил и поднялся. Где-то переговаривались негромкие женские голоса, и, выйдя в ту часть комнаты, которую они по-домашнему называли гостиной, Морозов увидел, как Зинаида Александровна и Нина сидят при одной настольной лампе, не зажигая верхнего света. Выражение лица дочери ему инстинктивно не понравилось.

– Что-нибудь случилось? – спросил он, разом вспомнив все свои подозрения.

Ответила жена:

– В кинотеатре встретили начальника Антона… Он там с кем-то чуть не подрался.

– Антон? – на всякий случай уточнил Василий Иванович.

– Начальник, – отозвалась дочь. – И, главное, тот, с кем он хотел подраться… я поняла, он вроде как следователь.

Василий Иванович задумался. От него явно ждали какой-то реакции, но он лишь был рад, что дочь дома, что она больше не накрашена, и еще больше рад тому, что этот неприятный день подходит к концу.

– Фильм хоть хороший был? – спросил он.

– Ничего, – ответила Нина уныло.

На самом деле фильм был неудачный, и сама идея идти в кино с человеком, который ей нравился меньше другого, оказалась неудачной, а уж о встрече с Опалиным и говорить нечего. Однако Нина сочла последнюю катастрофой вовсе не потому, что Иван стал ругаться с каким-то незнакомым Нине типом, а из-за сопровождавшей его Лизы. И хотя девушка на нем не висла и вообще вела себя независимо, Нина вся извелась от ревности.

– Что-то у нас тут темно, – проворчал Василий Иванович, зажигая полный свет. В дверь негромко постучали три раза. – Да-да!

Вошел Пряничников и извиняющимся тоном спросил, не будет ли у соседей лишней папиросы.

– Я не курю, – ответил Василий Иванович. – Вредно для музыки, для легких и вообще…

– У меня есть, – сказала Зинаида Александровна, поднимаясь с места. На ее работе курили все, и она иногда позволяла себе папиросу-другую, чтобы не отставать от окружающих, хотя сама была к табаку вполне равнодушна.

– Я тоже, собственно, бросил, – сказал парикмахер с бледным подобием улыбки, обращаясь к Морозову, – но вот… привычка… так и тянет иногда…